Пандора

В доме Мариуса было много зеркал – ты знаешь, что в те дни зеркала делали только из отполированного металла. Сам факт возвращения молодости несколько озадачил меня и даже расстроил: соски вновь приобрели розовый оттенок, с лица и рук исчезли возрастные морщины. Наверное, правильнее всего было бы сказать, что я оказалась вне времени, вне возраста и тем не менее была вполне взрослой женщиной. Каждый твердый предмет благоприятствовал росту моей новой силы.

Я опустила взгляд на блоки мраморных плит на полу и увидела в них некую глубину – доказательство чудесного, практически непознанного процесса.

Мне хотелось вновь выйти из дома, поговорить с цветами, набрать их полные пригоршни. Я страстно желала побеседовать со звездами. Искать святилище я не смела из страха перед Мариусом, но, не будь его рядом, я отправилась бы туда, чтобы, преклонив колени перед Матерью, просто смотреть на нее, молча созерцать и прислушиваться в ожидании малейшего членораздельного звука, хотя теперь, наблюдая за поведением Мариуса, я практически уверилась, что она ничего не скажет.

Она шевелила правой рукой, но создавалось впечатление, что эти жесты никак не были связаны с телом в целом. Ее рука поднялась, чтобы убить, а потом – чтобы призвать к себе.

Я вернулась в библиотеку, села возле письменного стола, где лежала моя рукопись, и стала ждать.

Наконец появился Мариус. Он тоже переоделся и расчесал на пробор доходившие до плеч волосы. Он опустился в кресло рядом со мной – изящно изогнутое, сделанное из черного дерева и инкрустированное золотом. Бросив взгляд на Мариуса, я вдруг осознала, что он и сам очень похож на это кресло – отлично сохранившееся продолжение материала. Резьбой и инкрустацией занималась природа, а затем конечный продукт покрыли лаком.

Мне хотелось поплакать в его объятиях, но я сумела глубоко запрятать тоску одиночества. Ночь никогда меня не отринет, она преданно ожидает меня за каждой открытой дверью, равно как и трава, и кривые оливковые ветви, тянущиеся в лунном свете к небу.

«Благословен тот, кого она научила пить кровь, – сказала я, – когда светит полная луна, когда облака в прозрачной ночи горами вздымаются в небесах».

«Да, наверное», – откликнулся Мариус.

Он отодвинул лампу, стоявшую между нами на столе, чтобы она не слепила мне глаза.

«Я поселила здесь своего управляющего, – сказала я, – предоставила ему ванну, кровать и одежду. Ты ведь не станешь на меня сердиться? Я люблю его и не хочу терять. Ему уже слишком поздно возвращаться обратно в мир».

«Он необычный человек, – заметил Мариус, – и я ему очень рад. Может быть, завтра он сможет привести твоих девушек. У мальчиков появится компания, и днем здесь будет хоть какой-то порядок. К тому же Флавий помимо всего прочего прекрасно разбирается в книгах».

«Благодарю тебя за эту любезность. Я боялась, что ты рассердишься. Ну почему ты так переживаешь? Я не могу прочесть твои мысли – этого дара я не получила».

Нет, неправда. Я могла прочесть мысли Флавия. Я знала, что в этот самый момент мальчики помогают ему переодеваться ко сну и что его присутствие несказанно радует их.

«Мы слишком тесно связаны кровью, – объяснил Мариус. – Я тоже никогда больше не прочту твои мысли. Мы вынуждены вернуться к словесному общению, как смертные, только наши ощущения бесконечно острее; временами между нами будет возникать холодная, как северные льдины, отчужденность, а в иные моменты внезапно вспыхнувшие чувства понесут нас по волнам пылающего моря».

В ответ на его слова я лишь скептически хмыкнула.

«Ты меня ненавидишь, – тихо и с раскаянием продолжал он, – потому что я охладил твой экстаз, отнял у тебя твою радость, твои убеждения. – У него был искренне несчастный вид. – И все это я сделал в самый счастливый миг твоего превращения».

«Откуда такая уверенность, что ты его охладил? Я все равно могу основать для нее храмы, проповедовать ее культ. Я новообращенная. Я только начала».

«Ты не восстановишь ее культ! – сказал он. – В этом я могу тебя уверить! Ты никому о ней не расскажешь, не скажешь, кто она и где хранится, и никогда не создашь хотя бы одного пьющего кровь».

«Ого! Жалко, что Тиберий, обращаясь к сенату, говорил не столь уверенно».

«Тиберий всю жизнь хотел заниматься в гимназии на Родосе, ходить в греческом плаще и сандалиях и философствовать. Вот почему, используя в своих целях его лишенное любви одиночество, люди менее одаренные обретают возможность действовать».

«Ты что – пытаешься меня просветить? Думаешь, я этого не знаю? А тебе вот не известно, что сенат не станет помогать Тиберию править. Риму нужен император, которого можно любить и боготворить. Твое поколение, поколение Августа, за сорок лет приучило нас к правлению аристократов. Не пытайся поучать меня в политике как последнюю дуру».

«Я должен бы сознавать, что ты все понимаешь, – сказал Мариус. – Я помню тебя еще девочкой, и уже тогда ты обладала несравненными способностями. Твоя преданность Овидию и его эротическим произведениям, умение воспринять сатиру и иронию – такую утонченность не часто встретишь. Истинно римский склад ума».