Панджшер навсегда

В центре расположения полка по ночам работал дизель, он давал неверный, мутный свет и являл собой единственный признак настороженной ночной жизни. Вокруг, если не светили луна и звезды, простиралась сплошная, непроглядная тьма, в которой растворялись горные пики, хребты, скалы. Спрятанные от глаз в непроницаемой вате, они казались абсолютно черными, и это становилось очевидным на фоне черно-фиолетового неба, этот горный контур сохранялся даже в самую мертвую ночь. Сами горы оставались невидимыми, но ощущение их близости висело в воздухе. На непознанном уровне сознания черное на черном среди полной тишины внушало забытый первобытный страх. Когда над горами поднималась луна, чернота превращалась в безжизненный и безликий пейзаж, отчего под сердцем неудержимо нарастала тоска. Там, далеко, дома, под полной луной летом гуляют влюбленные парочки, милуются, ощущая сладкий покров таинственности над всем миром, здесь же в такую лунную ночь выходят на охоту волки, банды и разведгруппы.

Нудно и противно гудит и трещит дизель, он заглублен на два метра в землю, но ночью звуки не спрячешь, и он без устали почти до рассвета разгоняет темноту. На освещенные пятаки смена постов караула не выходит, свет горит не для того, чтобы быть увиденными или обнаруженными, а для того, чтобы видеть самим. Смена расставляет новых часовых, забирает старых, вокруг война, вокруг враги, и кто-то должен сторожить сон товарищей, все видеть и все слышать.

– Отдыхающая смена, спать! – Ремизов и сам бы упал вместе со своими бойцами на циновки, заменяющие топчаны и кровати, но он начальник караула, ему нельзя. Такие команды дважды не повторяются, и минутой позже семь его караульных, укутавшись в шинели и плащ-палатки, попадали на отведенные им места в пыльной глинобитной комнате, заменяющей караульное помещение. Всех остальных Ремизов собрал у костра, который не угасал всю ночь. Как в пещерные времена, этот костер был для них всем, он и свет, и тепло, и горячий чай, и еда, ну а командир определил ему еще одно назначение. Костер вместе со всеми нес службу, и на него, как могли, таращили глаза, чтобы не уснуть.

– Саленко, теперь твоя очередь, рассказывай.

– А что тут рассказывать. Я как в Шаховском, под Москвой, родился, так и жил там, никуда не выезжал.

– Так ты москвич, что ли? – с издевкой спросил Попов.

– Какой я тебе москвич. Сейчас в рог дам, не посмотрю, что сержант.

– Саленко, – вяло включился Ремизов, – хватит бузить. Ты давай, про себя, про семью рассказывай.

– Ничего интересного, отец охотой промышлял, а я при нем. Вот пусть лучше Попов расскажет, он два курса института закончил, пока не выгнали.

– Никто меня не выгонял, я сам ушел.

– Наверное, жениться собрался, – захихикал Саленко.

– Товарищ лейтенант, он сам напрашивается. Он знает, что я с девчонкой до армии встречался, а теперь кривляется.

– Оба хороши, – буркнул Ремизов, – два сапога – пара. От ваших дискуссий одна головная боль. Хоть в разных взводах служите, и то ладно.

– Да мы так…

– Ну и на кого вы с отцом охотились?

– На кого придется, зверья в сезон в лесу полно.

Остальная часть бодрствующей смены, вместо того чтобы бодрствовать, дремала, сидя возле костра и опустив головы на грудь. Ремизов смотрел на это снисходительно, потому что ему самому до рези в глазах хотелось спать. Он знал, что такое устав, Устав с большой буквы. Он был строгим командиром, но при этом точно знал, что не должен быть солдафоном. Солдаты, они обычные люди, и они устают. Нет у них мотивации быть другими, нет этого офицерского честолюбия, этой высокой, задиристой нравственной планки, и в душу не вобьешь его. Можно ли воспитать?

Спросите об этом двадцатидвухлетнего лейтенанта, он ответит. Он на все вопросы ответит, он привык отвечать, он даже за Родину привык держать ответ. Его самого так воспитали. Семья, школа, партия. Воспитателей ему и его ровесникам досталось много, но и результат стоил того, на свет произведен очередной слой молодых честолюбивых офицеров, готовых к самопожертвованию. В слове «офицер» для них и для него лично заключались все величие и вся слава Отечества, он видел свой долг в том, чтобы отстоять и приумножить это величие и эту славу. Именно поэтому его глаза изо дня в день оставались самыми красными глазами в роте. Потому что он в эти месяцы был ее командир.

А вот что делать с солдатами? Устав лейтенанту представлялся чем-то вроде необходимого средства достижения цели, можно сказать, универсального средства, а цель всегда уникальна и благородна – сама служба. Но его солдаты с интервалом через день несли седьмой караул подряд, что не предусмотрено ни одним уставом, это не обсуждалось – надо, значит, надо – и спать они хотели круглосуточно, прислони к дереву и – дальше и сомневаться не надо, уснут. Лучше уж пусть дремлют здесь, у костра, перед его глазами, обнявшись с автоматами, чем на постах среди черноты ночи, где спать нельзя ни под каким предлогом.

– Попов, поднимай смену. Пора. Время.

– Слишком быстро идет, – пробурчал тот в ответ.

– Для тебя слишком быстро, для тех, кто на посту, – слишком медленно.