Панфилыч и Данилыч

Кишкин занимался хозяйством, вывозил на тачке навоз на огород. Учитель всегда немного презирал директора за ограниченность, за гипертрофированное хозяйство, за свиней, за любовь к выпивке. Кишкин выслушал Четвергова, докурил папиросу и скрылся в доме. Через минуту вышел в новом костюме, сером габардиновом пыльнике и в шляпе, как на Первое мая. Они купили водки и зашли за Серафимой (жена Четвергова не могла оставить детей). Серафима стирала и уже вывешивала свое бельишко, стала хватать его, сырое, прятать от мужчин. Сели в ожидании на венские стульчики, против бесчисленных репродукций. Директор раз десять, а в чужом дому не волен, отводил глаза от обнаженной женщины, лежавшей на спине среди нерусского средневекового пейзажа с итальянской сосной пинией. С Серафимой пошли к Макандиным, те сушили лук и перебирали мелкую, очень рано выкопанную картошку. Заморозки тогда случились ранние.

– Мы тоже выкопали! – сразу сказал Кишкин.

– Товарищи! – возмутился Четвергов. – Телеграмма!

– Вы тоже получили? – ахнули Макандины. – Поступил-таки Венька! А мы думали, пропали деньги на билеты!

Всем было очень весело, и все были счастливы, когда, подвыпив, завели заунывное «Славное море, священный Байкал».

В телеграмме Макандиных, кроме сообщения, была и просьба о высылке зимних вещей.

– Нынче зима будет ранняя, – гудел Макандин, – крепкие заморозки в августе – раз, второе – утка уже пошла. Верная примета. На севере прижало, того и гляди гусь попрет!

– Да где гусь? Где гусь-то? Москва-то в теплом климате!

– Покупаю Веньке драпово пальто! – гордо сказал Макандин. – Не постою! Утешил родителя!

И выслано было будущему физику-теоретику драповое пальто в талию.

Четвергов остался один и пошел не домой, а на берег Шунгулеша, и там сказал себе, глядя в текущие из бесконечности в бесконечность пласты ночной воды, что он обычный учитель обычной средней школы и теперь ему награда за труд, за честную работу – Веня Макандин учится там, где он сам не смог поучиться. Если бы не Четвергов, то, может, и не поступил бы Веня. А может, Веня будущий Королев или Эйнштейн? Но сначала он его, Четвергова, ученик! Не было горечи в этих мыслях, слова не казались сиротски бедными, как раньше, «обыкновенный учитель», а юношеские мечты-мечтания вспоминались нежно, насмешливо, сентиментально.

3

Вот что приблизительно имел в виду Эдуард Иннокентиевич Четвергов, когда подсел на стуле к дивану для разговора с Мишей Ельменевым.

– Ну, если способный, – кивал головой Михаил, благоухающий мускатным орехом, красным портвейном и одеколоном, – пусть учится, я разве против? Я его в тайгу не сманиваю. Так, мечтал, конечно.

– Очень, очень способный мальчик. Мы его не захваливаем, не портим ранней славой, но возлагаем большие надежды.

– Память у него моя. Не буду врать, а с листа запоминал наизусть. Стишок прочитаю и тут же как эхом отдам назад. Гришка тоже может, вы не пробовали? Позвать, заставить?

– Память – это хорошо, но это ведь, знаете, не главное. Он способен математически мыслить.

– Говорят, они, ранние-то, того?…

– Он не вундеркинд, успокойтесь, просто очень способный мальчик и, что очень и очень важно, имеет характер. Вы, наверное, замечали в нем эту способность в достижении цели, мужество?

– Да нет, чо же, плохого не скажу, парнишко ничего.

– Извините, вопрос, конечно, очень интимный, но я должен сказать, мальчик вас очень любит, это надо помнить и… ценить. У него в тумбочке на внутренней стороне дверцы ваша фотография, где вы с покойной женой, я обратил внимание. Мы иногда, знаете, смотрим тумбочки, незаметно. Контролируем. До десятого класса. Взрослые юноши, конечно, освобождаются от такого контроля. Ну вот, я видел. Ведь редкие дети в его возрасте столкнулись с оборотной стороной бытия, а он очень глубоко переживает, но держится как взрослый. Это показатель характера, знаете, вот я о чем.

Михаил особых замечаний по характеру Гришки не делал, ему даже удивительно было слышать, что Гришка имеет характер, но он согласно кивал головой и покраснел слегка.

Вспомнил между прочим, что ни он, ни Пана Гришку не били никогда, случая такого даже не было. Михаил всегда знал, что с Гришкой можно договориться, а уж скажет – сделает, дров там принести, в магазин сбегать, стайку почистить. Настырный, конечно, это тоже есть.

Вскользь как-то прозвучало у Четвергова, что отец – это важнейший пример для мальчика, но не в том смысле, что выпивши в школу пришел, а в том, что, дескать, видно, Миша Ельменев всегда и являлся хорошим примером для Гришки.

Вышли из учительской, шея у Михаила надулась и стала красной. Гриша стоял у батареи с книжкой. Михаил как-то по-новому взглянул на него. Он хотел позвать Гришку жить домой, но теперь подумал, что неинтересно, наверное, Гришке будет: похоже, что уже отрезанный ломоть. Летом разве потащить его в тайгу, там не физика, не математика, там Миша тоже покажет ему кое-что такое, что в книжках не найдешь.

Поговорили еще немного втроем, потом подбежал Петька Ухалов, Гришкин приятель: