Пангея

Они сели в машины — каждый в свою, и кортеж Платона медленно двинулся вслед за гудящими машинами, сопровождавшими Черного Принца — так назвали его тогда в жаркой пустыне. Платон заметил, что регулировщики устраняют помехи на пути следования эскорта, перекрывают движение, отгоняют зазевавшихся с пути — с какой стати, что за спектакль, кто дал им право?

Они подъехали к ресторану на набережной — огромному парому, на котором возвышался пускай и деревянный, но крашенный в золото падишахский дворец. Ресторан был пуст — ни одного посетителя, но приготовление еды в нем шло полным ходом. На мангалах жарилось мясо, в тандыре запекался барашек, на плоских сковородах пеклись кутабы и запах зелени и специй смешивался с запахом мяса и щекотал ноздри. Они уселись прямо у воды на пароме, окна были запотевшие, в марте еще стоят холода, нередко бушует и метель, за окном распустилась голубовато-серебристая сердцевина мартовского дня. В посветлевшей воде реки, уже освободившейся ото льда, резвилось множество отраженных огней — от фонарей на мосту, ведущем в парк, — их забыли выключить, и они освещали белый день — от оставшихся еще с Нового года гирлянд на фасаде самого ресторана. Несмотря на безлюдность веселье было разлито в воздухе, в углу резво заиграли музыканты, на середину зала вышли танцовщицы и принялись исполнять танец живота.

Платон рассмотрел его. Да, золото на тонких запястьях — пошлость, но ему идет. Да, черный бархатный пиджак в утреннее время — претенциозно, безвкусно, но какой царственной становится его осанка, каким сильным и тонким кажется его тело в драгоценном бархате цвета воронова крыла. На голове его была алая феска с кистью из золотых нитей — клоунская шапочка, что и говорить, но каким точеным она делала его профиль, какими длинными казались ресницы его черных глаз на фоне этого глубокого интенсивного цвета, какой живительный отблеск отбрасывала она на его лицо, наполненное, как тогда казалось, внутренним светом. Платон застыдился своего восхищения.

Тамерлан кивнул хозяину — и белая скатерть превратилась в театральную сцену. Белые толстозадые чайники, как гусаки, рассаживались по краям, с подносов вниз спикировали серебряные блюда с малахитовыми рейханом и кинзой, алыми помидорами в форме детского сердца, белые нарезанные сыры со слезой, свежеиспеченные лепешки и кутабы, а также огнедышащий лагман в больших тяжелых расписных керамических пиалах.

— Ты выпьешь со мной? — забывшись, спросил Платон. — Давай по одной ледяной?

— Прости меня, — серьезно ответил Тамерлан, — ты знаешь, как я уважаю тебя. Но я не могу.

На столе моментально появился запотевший хрустальный графин с ледяной водкой, и Платон, хоть немного и оскорбился в душе, но вида не подал:

— Ну, тогда за твое здоровье, — произнес он, одним глотком осушил рюмку и закусил раскаленной ложкой супа.

Пот выступил на его лице.

Прежде чем начать есть, Тамерлан помолился.

Платон взглянул на него с любопытством, и когда тот закончил, спросил:

— Ты это все серьезно?

— Давай сначала поедим как следует, а потом уже будем истощать ум серьезными беседами, согласен?

Он потянулся рукой к подносу с дымящимся мясом и взял себе кусок отменной ягнячьей корейки.

— Настоящее мясо — священно, — медленно проговорил Тамерлан, сглатывая слюну. — Вы тут обычно едите такую падаль, как вы можете, Платон?

В голове Платона что-то сжалось. На секунду стол поплыл перед его глазами и закачался, он мельком увидел смеющееся лицо Тамерлана, обмазанные жиром губы, белую сорочку, в которой он остался, сняв бархатный пиджак. Платон перевел глаза на его холеную руку, которая потянулась к соуснику с рубиновым наршарабом, тонкая струйка соуса вытекла из него, словно кровь, легла аккуратной лужицей на расписную сине-зеленую тарелку. Тамерлан дождался падения последней капли, отставил соусник, обмакнул в соус мясо:

— Да не расстраивайся ты так! — откусил, улыбнулся с набитым ртом. — Я буду тебя хорошо кормить.

Пожевал, играя мышцами скул, проглотил, опять потянулся куском мяса к соусу.

— Ты просто не знаешь, Тамерлан, — ответил Платон, рассеянно глядя на застывший в воздухе кусок мяса, — но я очень хорошо ем. Хорошей еды много не надо, — добавил он, обведя глазами ломящийся от кушаний стол.

Платон дернул рукой — и рубиновая капля, прочертив в воздухе замысловатую траекторию, упала на грудь Тамерлана, на белую сорочку, слева, на место сердца.

— Черт! — закричал Тамерлан. Он сидел как простреленный.

Официанты засуетились. Кто-то подбежал с горячим полотенцем и сделал попытку оттереть, кто-то уже через мгновение показался с новой сорочкой в руках, очень похожей и подходящего размера. Кто-то поднес солонку, намереваясь посыпать пятно солью.

— Ничего не нужно, — овладев собой, сказал Тамерлан. — Мне это не мешает.

И продолжил ужин как ни в чем не бывало.

Не подавал вида и Платон.

Разговор состоялся. Теперь можно было спокойно поесть.

А правда хороши были перепелки на вертеле! И шашлык из осетрины, и семенники индюка на углях. До чего же радостен пир, когда одержана победа.