Панорама Времен

— Почти доллар за секунду, — хохотнул Бернард, и компания начала выяснять, сколько времени, в пересчете на один доллар, затрачивалось на различные события, которые считались важными. Бойль старался подобрать наиболее дорогие развлечения, но рекорд побила Пенни — пять минут удовольствия, связанных с сексом, а в результате, если вы не очень осторожны, весьма дорогостоящее дитя, которое вам предстоит растить и воспитывать.

— Пять минут? — Бойль прищурился. — Весьма сомнительная реклама для вас, Гордон.

За взрывом смеха никто не заметил, как Гордон стиснул зубы. Его и так немного шокировало предположение Бойля, что они с Пенни спят вместе, а тут еще такой намек. Подобные вещи очень раздражают. Однако разговор переключился на другое, и Гордон постепенно успокоился.

Принесли заказанные блюда. Пенни была в ударе: продолжала острить и каламбурить, явно очаровывая Бойля. Гордон молча восхищался, удивляясь ее изощренности в словесных баталиях. Он же никак не успевал за беседой: пока он минуту или две раздумывал над тем, чем бы таким оригинальным поразить общество, разговор уже переключался на другую тему. Пенни заметила это и стала втягивать его в общую беседу, бросая реплики, на которые, она знала, у него имелся ответ, веселый и остроумный. В “Лаймхаусе” разгорался шум беседы, ощущалась острота соуса. Когда Бойль достал свою записную книжку и сделал в ней какие-то пометки. Гордон рассказал, как однажды в Принстоне один из физиков на вечеринке записывал что-то в блокнот, и Эйнштейн, сидевший рядом, спросил, что именно. Физик ответил: “Когда у меня возникает хорошая идея, я ее записываю, чтобы не забыть. Попробуйте так сделать — это очень удобно”. На что Эйнштейн, печально улыбнувшись, ответил: “Сомневаюсь. За всю мою жизнь мне в голову пришли только две или три хорошие идеи”.

Эта шутка вызвала добрый смех. Гордон широко улыбнулся Пенни. Благодаря ей он теперь полностью освоился в компании.

После ужина они стали обсуждать, что бы посмотреть в кино. Пенни хотела “В прошлом году в Мариенбаде”, а Бойль высказывался в пользу “Лоуренса Аравийского”, аргументируя тем, что поскольку он смотрит кино раз в году, то фильм нужно выбирать самый лучший. В результате четверо против одного проголосовали за “Лоуренса”. Когда они покинули ресторан, Гордон на стоянке обнял Пенни и, целуя ее, вспомнил, как она пахнет в постели.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Милости просим, — ответила она, улыбаясь.

Потом, когда они лежали рядом, ему казалось, что он как бы поворачивал ее вокруг оси, в качестве которой выступал луч света, косо падавший из окна, и она все время превращалась в разные существа. Он способствовал этому, стараясь руками и языком. Она же, в свою очередь, призывала и лепила его. Ему казалось, что в ее уверенных движениях и проявлениях страсти он находит отголоски ее прошлых привязанностей. Странно, но это не тревожило его, хотя по всем правилам следовало бы ее ревновать. До него доходило отражавшееся от Пенни эхо других мужчин. Но их нет, а он рядом, и этого ему достаточно.

Гордон слегка задыхался и еще раз напомнил себе о том, что должен почаще бегать по берегу. Он внимательно всматривался в лицо Пенни, освещенное тусклым светом уличного фонаря, который проникал в спальню. Простые и ясные черты, влажные спутанные волосы, упавшие на щеку. В ее биографии тоже как будто бы не было ничего особенного: выпускница литературного факультета университета, хорошая дочь рантье из Окленда, то лирически настроенная, то очень практичная, с такими политическими взглядами, которые позволяли одновременно оценить по достоинству как Кеннеди, так и Голдуотера. Временами она вела себя то совершенно бесстыдно, то робко, то опять изощрялась, как шлюха. Пенни поразило его сексуальное невежество, но каждый раз, когда он неожиданно становился совершенно неуправляемым, она удивлялась, чем поддерживала его уверенность в себе, а потом, когда он лежал обессиленный, успокаивала его, и рядом с ней Гордон чувствовал себя настоящим мужчиной.

Кто-то тонким голоском выводил песенку Петера, Пауля и Мэри “Лимонное дерево”.

— Черт возьми, как ты хорош, — сказала Пенни. — По десятибалльной шкале ты заслуживаешь одиннадцать очков.

Гордон наморщил лоб, обдумывая сказанное, а потом решил:

— Нет, мы оба ничего. Нельзя отделять игру от игроков.

— Ого, как ты умеешь анализировать!

Гордон нахмурился, вспоминая то, что случалось на Восточном побережье с тамошними непростыми девицами. Там царствовал оральный секс, который требовал сложных предварительных переговоров, с прерывающимся началом, с пустыми словами, но которых было достаточно: “Как насчет того, чтобы мы, ну…” или “Если хочешь знать, это как раз то, что тебе нужно…”, а потом резкий переход к соитию — неловкие позы, будто вы состоите из сплошных локтей, страх пошевельнуться, показаться неловким. С теми бойкими девицами все так и случалось. С Пенни — никогда.