Пансион

Я взялъ мѣлъ, вывелъ два, три слова, но дальше не могъ. Вопервыхъ, я былъ сильно взволнованъ и не владѣлъ собою, а вовторыхъ, Фреймутъ не понялъ, какую нелѣпость онъ выдумалъ, на какомъ, такъ сказать, средневѣковомъ способѣ доказательства невинности остановился. Чтобы повторить наизусть сочиненіе, я долженъ былъ его предварительно выучить слово въ слово, запомнить всѣ слова, отысканныя мною въ лексиконѣ, всѣ грамматическія правила, которыя я съ такимъ трудомъ примѣнялъ, имѣя грамматику передъ глазами, когда работалъ надъ своимъ сочиненіемъ. Конечно, этотъ упорный трудъ двухъ дней принесъ мнѣ пользу, я запомнилъ нѣсколько правилъ и нѣсколько новыхъ словъ, но все-же воспроизвести всю эту работу на доскѣ, вдругъ, сейчасъ, передъ цѣлымъ классомъ, подъ обвиненіемъ въ неблагородномъ поступкѣ — это было невозможно.

— Ну вотъ и ошибся, вотъ и не можешь писать. Ты лгунъ, ты обманщикъ! — проговорилъ Фреймугь, презрительно махнувъ рукою.

Себя не помня, бросилъ я мѣлъ на полъ и кинулся изъ класса. Я прибѣжалъ къ Тиммерману, котораго засталъ въ кабинетѣ, но нѣсколько мгновеній не могъ выговорить ни слова, рыданія душили меня. Наконецъ, кой-какъ я объяснилъ въ чемъ дѣло. Потомъ я разсказалъ Тиммерману подробно весь процессъ моей работы и снова залился слезами.

— Пусть онъ мнѣ десять, двадцать нулей поставитъ, мнѣ все равно, — отчаянно выговорилъ я. — Но зачѣмъ-же онъ говоритъ, что я лгунъ, что я обманщикъ?!

— M-mm, mon enfant, успокойся! — сказалъ Тиммерманъ:- я знаю, что ты прилежный ученикъ, я поговорю съ Herr Freimuth…

Тиммерманъ дѣйствительно поговорилъ съ Фреймутомъ. Нуль въ журналѣ не былъ мнѣ поставленъ. Фреймутъ ничего не поставилъ. Алексѣевъ и еще три-четыре мальчика, съ которыми я нѣсколько сблизился, были увѣрены въ моей невинности, остальному-же классу до всего этого не было собственно никакого дѣла.

«Ну, сплутовалъ — такъ что-же? Отчего и не сплутовать!.. Попался, такъ въ другой разъ будетъ осторожнѣе!»

Большинство класса плутовало съ этими «сочиненіями»: одинъ изъ «армяшекъ» откуда-то добылъ книгу, по которой Фреймутъ разсказывалъ; книга эта былъ романъ «Монтекристо», сокращенный и передѣланный для юношества на нѣмецкомъ языкѣ.

Такимъ образомъ, исторія эта скоро забылась. Мало того, я понемногу сдѣлался любимцемъ Фреймута и оставался имъ во все мое пребываніе въ пансіонѣ. Но самъ я не только не могъ забыть этой исторіи, а она даже произвела на меня такое впечатлѣніе, что я въ тотъ-же день почувствовалъ себя очень дурно, къ вечеру у меня сдѣлался жаръ, и я три дня пролежалъ въ постели. Старикъ докторъ приходилъ и мазалъ меня свинымъ саломъ, а черезъ три дня явился Тиммерманъ и, не вступая ни въ какія объясненія, велѣлъ мнѣ одѣться и идти въ классъ…

Прошло около двухъ мѣсяцевъ и моя мать вернулась изъ Петербурга. Она замѣтила, что я очень измѣнился, да и бабушка сказала ей, что каждый разъ по субботамъ я возвращался домой такимъ худымъ, блѣднымъ, измученнымъ и голоднымъ. Оно было не мудрено. Полное отсутствіе движенія на чистомъ воздухѣ, недостаточная и вредная пища — я почти не прикасался къ Тиммермановскимъ обѣдамъ и ужинамъ — а присылаемые изъ дому припасы, главнымъ образомъ, находили себѣ удобное помѣщеніе въ желудкѣ Дермидонова, — наконецъ, чрезмѣрная работа, тоска — все это разрушительно на меня дѣйствовало.

Мои домашніе подумали, подумали, и кончилось тѣмъ, что было принято такое рѣшеніе: оставить меня у Тиммермана, но только какъ полупансіонера. Я буду каждое утро ѣздить въ пансіонъ къ началу классовъ и возвращаться по окончаніи ихъ, въ шесть часовъ, домой къ обѣду.

Моя мать поѣхала къ Тиммерману и, какъ я потомъ узналъ изъ ея разсказовъ, объявила ему о своемъ рѣшеніи, замѣтивъ при этомъ, что такая перемѣна ничуть не касается денежныхъ условій, то-есть, что плата за меня будетъ все та-же. Тиммерманъ сдѣлалъ видъ, что не обратилъ на это вниманія и выразилъ неудовольствіе:

— Да, развѣ ему не хорошо? Кажется, онъ ни на что не можетъ жаловаться?

Но мать на этотъ счетъ его успокоила и сказала, что я ни на что не жалуюсь.

Узнавъ о неожиданной перемѣнѣ въ моей жизни, я былъ совсѣмъ пораженъ.

Такъ это было возможно? Какъ-же возможность эта не пришла мнѣ въ голову, отчего-же я воображалъ, что эта ужасная жизнь безъ исхода?

«Ахъ, какъ хорошо! Боже, какъ хорошо!» — думалъ я, боясь даже вѣрить своему счастью.

VII

Со времени пребыванія моего въ пансіонѣ Тиммермана прошло очень много лѣтъ, и конечно, теперь, когда я описываю тогдашнія событія, я не могу относиться къ нимъ пристрастно, я вижу ихъ не въ томъ освѣщеніи, въ какомъ они мнѣ тогда представлялись. Въ настоящее время я могу судить спокойно, безотносительно къ себѣ самому, и картина этого «воспитательнаго» заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дѣйствительности. Передавая эту картину, мнѣ не зачѣмъ сгущать или ослаблять краски.