Пансион

Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвѣщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ пріѣзжалъ генералъ, попечитель округа. Къ этому дню, всегда извѣстному заранѣе, все подчищалось, принимало приличный видъ. Тиммерманъ облекался въ отличный фракъ, сшитый его кузеномъ и другомъ, извѣстнымъ московскимъ портнымъ, расшаркивался передъ генераломъ, представлялъ ему учителей. Къ каѳедрѣ вызывались самые лучшіе и находчивые ученики и хорошо отвѣчали на заранѣе сообщенные имъ учителями вопросы.

Красивый генералъ улыбался и, кивая головою, жалъ Тиммерману руку, раскланивался величаво-благосклоннымъ поклономъ, и уѣзжалъ.

Тиммерманъ, красный какъ ракъ, самодовольно потиралъ себѣ руки, теребилъ себя за носъ, визжалъ: «silence»! проносясь по классамъ, и скрывался. Все входило въ обычный порядокъ.

И никакому начальству никогда и въ голову не могло прійти, чѣмъ такимъ кормятъ воспитанниковъ въ этомъ модномъ, первомъ московскомъ пансіонѣ, какъ ихъ морятъ голодомъ, холодомъ, отсутствіемъ движенія на чистомъ воздухѣ, какъ ихъ распускаютъ и какіе примѣры имъ подаютъ…

Учителя наши! Я тщетно ищу среди нихъ добрыхъ и умныхъ наставниковъ. Мы ихъ не любили, да и не за что было любить. Одинъ только бѣдный Ивановъ, Ивановъ «съ шишкой», оставался нашимъ всеобщимъ любимцемъ. Онъ невысоко парилъ и ученость его была не велика; но въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету — исторіи, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человѣчность, доброе сердце. И хотя, благодаря милому пансіонскому веспитанію, между нами было много совсѣмъ испорченныхъ мальчишекъ, но даже самые испорченные — если и не понимали, такъ «чувствовали» Иванова.

Съ воспоминаніемъ объ этомъ любимомъ учителѣ у меня соединено воспоминаніе о катастрофѣ, послѣ которой я распростился съ пансіономъ и которая открыла моимъ родителямъ глаза на это милое заведеніе. Эта исторія является новымъ доказательствомъ нашей распущенности. Я сыгралъ въ ней печальную роль героя… Впрочемъ, вся вина за мое геройство, какъ мнѣ кажется, должна опять-таки лечь на пансіонское воспитаніе. Дѣло было вотъ какъ:

IX

Нашъ бѣдный Ивановъ, слабый характеромъ, не вынесъ, очевидно, житейскихъ невзгодъ и кончилъ болѣзнью большинства подобныхъ ему людей, то-есть запоемъ. Болѣзнь эта одолѣвала его все больше и больше, все чаще и чаще приходилось ему манкировать въ классѣ. Иногда же онъ хоть и являлся, но уже не въ своемъ видѣ, съ распухшимъ краснымъ лицомъ, съ трясущимися руками и ногами. Онъ начиналъ разсказывать, увлекался, говорилъ чудесно, и вдругъ останавливался, запинался, путался въ словахъ. Раза три онъ даже заснулъ въ классѣ.

Въ это время онъ преподавалъ намъ уже три года, со второго класса и до конца четвертаго, сумѣлъ пріохотить насъ почти всѣхъ, за исключеніемъ только нѣкоторыхъ армянъ да двухъ нѣмчиковъ, къ своему предмету.

Надзиратели то и дѣло доносили Тиммерману о томъ, что господинъ Ивановъ является въ четвертый классъ «не способнымъ къ преподаванію». Наконецъ, Тиммерманъ лично убѣдился въ этомъ и имѣлъ съ Ивановымъ тайное объясненіе. Недѣли три прошли благополучно. Но вотъ бѣдный Александръ Капитонычъ не удержался — снова запилъ. И вдругъ по четвертому классу разнеслась вѣсть, что Иванова больше не будетъ, что «нанятъ» новый учитель, Ивановъ же до конца года остается только въ маленькомъ классѣ, потому что Тиммерманъ сразу все-же не хочетъ его совсѣмъ выгнать.

Такъ оно и было. Въ слѣдующій часъ исторіи вмѣсто Иванова въ нашъ классъ явился Тиммерманъ въ сопровожденіи какого-то прилизаннаго, приличнаго господина съ бритыми усами и подбородкомъ, съ расчесанными черными бакенбардами и проборомъ по серединѣ.

— M-m… mes enfants! — воскликнулъ Тиммерманъ. — Это господинъ Решманъ, преподаватель исторіи. Онъ замѣнитъ въ вашемъ классѣ господина Иванова.

Затѣмъ Тиммерманъ обратился къ Решману, что-то вполголоса сказалъ ему по-нѣмецки, и умчался изъ класса, потирая себѣ носъ и будто боясь погони.

Весь классъ хранилъ глубокое молчаніе. Решманъ взошелъ на каѳедру, сѣлъ, посмотрѣлъ журналъ, улыбнулся и сказалъ на не совсѣмъ правильномъ русскомъ языкѣ:

— Изъ вашихъ отмѣтокъ я вижу, господа, что вы занимаетесь очень исправно; впрочемъ, можетъ быть, прежній учитель вашъ былъ черезчуръ снисходителенъ.

Легкій, почти неуловимый гулъ пронесся по ученическимъ скамьямъ и замеръ.

— Особеннаго снисхожденія отъ меня не ждите, — продолжалъ учитель: — я буду только справедливъ, только справедливъ! Теперь же я начну съ того, что разскажу вамъ урокъ къ слѣдующему классу.

Онъ вынулъ изъ кармана тетрадь и принялся читать по ней. Читалъ онъ монотонно, скучно, и при чтеніи еще рѣзче выказывалось его неправильное произношеніе. Раздалось нѣсколько громкихъ зѣвковъ. Решманъ не обратилъ на это никакого вниманія, дочиталъ до конца класса, потомъ сошелъ съ каѳедры, кивнулъ головою и степенно, важно вышелъ.