Пансион

Это былъ послѣдній урокъ въ тотъ день; пансіонеры должны были идти пить чай, а мы, приходящіе, расходились и разъѣзжались по домамъ. Но на этотъ разъ никто изъ четвертаго класса какъ-то не спѣшилъ въ столовую, всѣ мялись на своихъ мѣстахъ, въ смущеніи и нерѣшительности; даже армяне — и тѣ не трогались.

— Господа! — вдругъ крикнулъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подступаетъ къ горлу. — Что-жъ это такое? неужели мы допустимъ?! Неужели мы ничѣмъ не выразимъ нашего уваженія кт Александру Капитонычу и такъ и склонимся передъ этимъ Решманомъ, который даже не умѣетъ говорить по-русски, читаетъ по тетрадкѣ и еще сразу, не зная насъ, начинаетъ грозить намъ?!

Мгновенно вокругъ меня образовалась густая толпа товарищей.

— Конечно, нѣтъ… это Богъ знаетъ что такое!.. И такъ вдругъ, почти передъ экзаменомъ, вѣдь, всего меньше мѣсяца остается… это такое оскорбленіе Иванову! — кричали со всѣхъ сторонъ.

— Что же ты думаешь, Веригинъ?

Я, собственно говоря, ничего еще не думалъ; но нужно было отвѣтить — и я, не задумываясь, сказалъ:

— Прежде всего сдѣлаемъ складчину и поднесемъ Александру Капитонычу какую-нибудь вещь на память о насъ и въ знакъ нашей любви къ нему и уваженія. Согласны вы съ этимъ?..

— Согласны! согласны! — хоромъ отвѣчалъ весь классъ.

— Затѣмъ, — продолжалъ я, разгорячаясь: — Решмана этого нужно осадить, такъ, чтобы онъ много о себѣ не думалъ; такого учителя, который не умѣетъ преподавать, намъ не нужно! докажемъ ему, что у него мы не хотимъ учиться.

— Отлично, отлично! Такъ, конечно! — кричалъ классъ.

— Завтра сговоримся, — рѣшилъ я, увидя, что въ дверь входитъ надзиратель.

Все стихло, пансіонеры устремились въ столовую пить чай. Я уѣхалъ домой взволнованный, въ нервномъ возбужденіи.

На слѣдующія день все было рѣшено въ подробностяхъ. Прежде всего классъ собралъ довольно значительную по нашимъ средствамъ сумму, и большинство голосовъ высказалось за то, чтобъ былъ заказанъ красивый перстень съ вырѣзанными внутри словами: «Уважаемому А. К. Иванову отъ четвертаго класса».

Заказать перстень было поручено мнѣ. Затѣмъ рѣшили: въ слѣдующій классъ исторіи Решману урока не отвѣчать, вести себя шумно и неприлично. Весь классъ далъ слово не отступать отъ этой программы.

И вотъ пришелъ ожидаемый часъ. Решманъ появился спокойный и чѣмъ-то, видимо, довольный.

Классъ дѣлалъ видъ, что совсѣмъ его не замѣчаетъ. Онъ раскрылъ журналъ и вызвалъ:

— Венде!

Разомъ поднялись и опустились съ грохотомъ всѣ пюпитры класса, такъ что учитель даже невольно вздрогнулъ. Затѣмъ все стихло, и къ каѳедрѣ подошелъ Венде, маленькій, толстый и широкоплечій курчавый мальчикъ, сынъ извѣстнаго въ то время въ Москвѣ генерала, и спросилъ:

— Что вамъ угодно?

— Извольте отвѣчать вашъ урокъ.

— Я его не знаю…

Решманъ поднялъ брови, пристально взглянулъ на Венде и поставилъ ему въ журналѣ нуль. Мальчикъ спокойно возвратился на свое мѣсто. Неистовый шумъ поднялся на заднихъ скамейкахъ, пюпитры хлопали, книги летали. Решманъ продолжалъ дѣлать видъ, что ничего не замѣчаетъ.

— Вертоградовъ! — вызвалъ онъ.

У каѳедры очутился выросшій изъ своего сюртучка здоровенный мальчикъ лѣтъ пятнадцати, съ нахальнымъ выраженіемъ лица и торчавшими вихрами. Это былъ сынъ священника, записной лѣнтяй и шелопай, способный на всякія некрасивыя вещи, но во всякомъ случаѣ ничего и никого не боявшійся. Онъ выставилъ впередъ нижнюю губу съ самымъ дерзкимъ выраженіемъ и объявилъ:

— Я тоже не знаю урока.

— И вамъ нуль! — спокойно замѣтилъ учитель.

Вертоградовъ въ три прыжка очутился на своемъ мѣстѣ и пронзительно мяукнулъ.

Решманъ внимательно разглядывалъ журналъ и, наконецъ, произнесъ:

— Веригинъ!

Я подошелъ спокойно и объяснилъ, что отвѣчать урока не буду.

— Вы не знаете?

— Нѣтъ, знаю, тѣмъ болѣе, что вы ничего новаго не разсказали, все это мы уже прошли съ господиномъ Ивановымъ.

— Такъ отчего же вы не желаете отвѣчать? Я васъ вызвалъ именно потому, что вотъ у васъ въ журналѣ только стоятъ все пять съ крестомъ!

Решманъ поставилъ и мнѣ нуль, а рядомъ большое nota bene

— Что же это вы, сговорились?

Я вспыхнулъ.

— Да, — сказалъ я:- мы съ младшаго класса учились у господива Иванова, мы его любимъ и уважаемъ… Теперь намъ не дали докончить съ нимъ четвертый классъ — это оскорбительно и для него, а для насъ.

— А я тутъ при чемъ? — съ усмѣшкой замѣтилъ Решманъ. — Такъ вы не хотите отвѣчать?

— Никто вамъ не отвѣтитъ…

— Вотъ какъ! Ну, это увидимъ.

Я вернулся на свое мѣсто и хлопнулъ пюпитромъ. Гвалтъ и шумъ поднялся страшный. Но вдругъ Решманъ ударилъ кулакомъ по столу и крикѣулъ:

— Молчать! Не шумѣть, не то всему классу будетъ плохо!

Въ этомъ никѣмъ нежданномъ окрикѣ сказалась большая сила самоувѣренности. Всѣ, глядя на этого учителя, думали, что онъ смутился, даже струсилъ, — и вдругъ такъ кричитъ! Въ классѣ мгновенно стихло. Вызванный Решманомъ ученикъ, Мамиконіанцъ, или въ русскомъ переводѣ — Мамиконовъ, хотя не особенно твердо, но все-же отвѣчалъ урокъ своимъ гортаннымъ говоромъ.

— Что же это, господа? — растерянно обратился я къ сосѣдямъ.