Пансион

Пройдя еще одинъ корридоръ, мы вошли въ просторную комнату, наполненную книжными шкафами, съ большимъ письменнымъ столомъ и витринами съ коллекціями минераловъ. Тутъ-же помѣщалась электрическая машина, а въ углу, на подставкѣ, стоялъ человѣческій скелетъ.

Я взглянулъ на него и тотчасъ-же опустилъ глаза отъ ужаса. Я хорошо зналъ, что это такое, но до сихъ поръ видалъ скелеты только на картинкахъ. Мнѣ вдругъ показалось, что этотъ черепъ глядитъ прямо на меня своими двумя большими круглыми глазными впадинами и насмѣшливо скалитъ зубы.

— Это мой рабочій кабинетъ! — сказалъ Тиммерманъ. — Вотъ тутъ рядомъ и комната, про которую я говорилъ. Вы видите, онъ будетъ всегда подъ моимъ наблюденіемъ…

Онъ подошелъ къ запертой на ключъ двери, отворилъ ее, и мы вошли въ просторную спальню, гдѣ стояло четыре кровати, но было достаточно мѣста, по крайней мѣрѣ, еще для четырехъ. Эта комната производила уже нѣсколько иное впечатлѣніе, чѣмъ общіе дортуары. Воздухъ въ ней былъ гораздо лучше, кровати имѣли опрятный видъ, у каждой кровати стоялъ столикъ. Между двумя низенькими окнами помѣщался большой столъ и нѣсколько стульевъ:

— Вотъ тутъ онъ можетъ иногда, если захочетъ, и заниматься, приготавливать уроки! — замѣтилъ Тиммерманъ.

— Да, конечно, здѣсь ему будетъ лучше! — сказала моя мать, осматривая спальню.

Не будь этой комнаты, она бы, я думаю, не говоря худого слова, увезла меня и не отдала въ пансіонъ.

Тиммерманъ опять взялъ меня за руку, опять ободрительно проговорилъ: «М-m… mon enfant» и спросилъ, когда же я окончательно пріѣду?

— Да чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! — отвѣтила мать. — Я уѣзжаю на этихъ дняхъ въ Петербургъ и хотѣла бы все это устроить до моего отъѣзда.

— Это очень легко! — сказалъ Тиммерманъ, подергивая себя двумя пальцами за кончикъ лоснившагося, краснаго носа, что, какъ я потомъ узналъ, онъ всегда дѣлалъ въ болѣе или менѣе рѣшительныя минуты. — Хоть завтра же мы готовы принять его и, чтобы не терять времени, сейчасъ мы и рѣшимъ, въ какой классъ онъ поступитъ… немножко проэкзаменуемъ…

У меня похолодѣли руки и ноги, и замерло сердце. Я уже совсѣмъ ни помнилъ, какъ мы вышли изъ спальни, какъ прошли мимо страшнаго скелета, какъ спустились по лѣстницѣ и снова очутились въ зеленой пріемной съ медленнымъ, унылымъ маятникомъ.

Тиммерманъ какъ-то бокомъ подскочилъ къ стѣнѣ, на которой въ деревянной рамкѣ висѣло распредѣленіе уроковъ по классамъ.

— Учитель исторіи теперь свободенъ, а потомъ можно будетъ и изъ другихъ предметовъ проэкзаменовать.

Онъ отворилъ дверь въ слѣдующую за пріемной комнату и крикнулъ своимъ скрипучимъ дискантомъ:

— Касподинъ Ифановъ, пожалюйте въ пріемная!

Хотя я и очень былъ встревоженъ и растерянъ, но все же голосъ Тиммермана живо напомнилъ мнѣ въ первой разъ запѣвшаго молодого пѣтуха.

Вошелъ неуклюжій, длинный, сухой человѣкъ среднихъ лѣтъ съ маленькими слезившимися глазками, съ красноватымъ носомъ и желтыми длинными волосами, падавшими на лобъ. Тиммерманъ представилъ его моей матери и сталъ объяснять, въ чемъ дѣло. Между тѣмъ я пристально глядѣлъ на этого некрасиваго и страннаго, одѣтаго въ потертый черный фракъ человѣка. Я тотчасъ-же замѣтилъ, что этотъ господинъ то и дѣло поправляетъ и надвигаетъ себѣ на лобъ волосы блѣдной дрожавшей рукою, и къ изумленію своему, увидѣлъ у него подъ волосами большую мясистую шишку. Ее-то такъ тщательно и прикрывалъ Ивановъ.

Выслушавъ Тиммермана, Ивановъ обратился ко мнѣ и улыбнулся.

— Ну, пожалуйте сюда, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ и опять улыбнулся.

И вдругъ, несмотря на все мое волненіе, на тоску, страхъ и ужасъ, я тоже улыбнулся ему въ отвѣть и сразу почувствовалъ, что люблю и его, и его старый потертый фракъ, и его красный носъ, и слезящіеся глазки, и безобразную, плохо прикрывающуюся волосами шишку,

Я бодро подошелъ къ Иванову и вопросительно взглянулъ на него. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собою и сталъ задавать мнѣ вопросы, сначала изъ русской, потомъ изъ всеобщей исторіи.

Если-бы не было здѣсь страшнаго Тиммермана, я не сталъ-бы смущаться, но теперь, на первыхъ порахъ, мнѣ трудно было набраться храбрости. Впрочемъ, я скоро оправился, забылъ о Тиммерманѣ, видѣлъ только улыбавшееся доброе лицо Иванова и хорошо отвѣтилъ почти на всѣ вопросы.

— Молодецъ! — сказалъ учитель и, обращаясь къ моей матери, прибавилъ:- изъ исторіи мы и въ третьемъ классѣ не осрамимся!

Затѣмъ онъ всталъ, неуклюже раскланялся, обмѣнялся со мной улыбкой, будто мы были старые знакомые и, согнувшись, немного волоча правую ногу, вышелъ изъ пріемной.

— Très bien! très bien, mon entant! — проскрипѣлъ Тиммерманъ.- Maintenant venez un peu… скажите мнѣ, что вы знаете, чему вы учились изъ другихъ предметовъ?

Я съ запинкой, путаясь съ словахъ, сталъ объяснять свои познанія. При этомъ я часто поднималъ на мать умоляющій взглядъ. Но она сидѣла съ напряженнымъ выраженіемъ въ лицѣ и вообще съ такимъ видомъ, будто сама экзаменовалась.

Скоро, однако, все испытаніе было окончено, и Тиммерманъ сказалъ, потирая себѣ несъ: