Пансион

— У насъ приготовительный классъ, затѣмъ первый, второй и такъ до шестого. Шестой самый высшій и изъ него молодые люди, какъ вамъ извѣстно, поступаютъ въ университетъ. Вашъ сынъ поступитъ во второй классъ. Одно жаль, что онъ плохо знаетъ нѣмецкій языкъ, только, кажется, у него хорошія способности, и я надѣюсь, онъ скоро научится. Потомъ латинскій языкъ… дѣти начали его во второмъ классѣ съ сентября, но я самъ его подготовлю и онъ въ мѣсяцъ нагонитъ товарищей.

— Да, у него хорошія способности, — сказала моя мать:- но только онъ очень нервенъ, и ему сразу нельзя много заниматься.

— О, не безпокойтесь, ему не будетъ трудно, онъ почти по всѣмъ предметамъ готовъ для третьяго класса, такъ что ему придется только заняться нѣмецкимъ и латинскимъ языкомъ.

Было рѣшено, что меня привезутъ окончательно черезъ день. Моя мать вручила Тиммерману деньги, онъ помчался въ «учительскую» и скоро вернулся съ роспиской. Затѣмъ онъ потрепалъ меня но плечу и сказалъ: — «M-m… mon enfant, au revoir! l'espére — vous vous trouverez bien chez nous.

Послѣ этого онъ съ любезными поклонами проводилъ насъ въ переднюю и скрылся.

Когда мы очутились опять въ каретѣ, выѣхали изъ воротъ, и прозябшія лошади быстро понесли насъ по направленію къ дому, мать обняла меня.

— Ну, что, вѣдь, кажется, не страшно?

— Нѣтъ, не страшно, и знаешь, мама, вѣдь, этотъ учитель исторіи, Ивановъ, онъ должно быть очень добрый… отчего у него шишка?

— Какая шишка?

— А на лбу, подъ волосами…

— Я не замѣтила.

Всю дорогу я молчалъ, разбираясь въ только что испытанныхъ впечатлѣніяхъ. Я вспомнилъ страшный скелетъ и сообразилъ, что буду спать рядомъ въ комнатѣ. Нервная дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Я хотѣлъ сказать объ этомъ матери, но мнѣ стыдно стало за мою трусость и я постарался не думать о скелетѣ.

II

Было половина девятаго вечера. Въ большой, длинной и холодной пансіонской залѣ, тускло освѣщенной масляными лампами, стоялъ несказанный гамъ. Здѣсь собралось послѣ ужина болѣе полутораста тиммермановскихъ пансіонеровъ отъ десятилѣтняго до двацатилѣтняго возраста. Всѣ эти мальчики и юноши разминали свои засидѣвшіяся ноги, бѣгали, кружились, наскакивали на товарищей, «подставляли ногу», дрались, кричали, бранились, хохотали. Другіе, — такихъ, впрочемъ, было немного — степенно расхаживали, искусно лавируя между наскакивавшими на нихъ товарищами.

Два гувернера, одинъ французъ, другой нѣмецъ, если-бы и хотѣли — не могли ничему помѣшать, не могли водворить никакого порядка и только по временамъ выговаривали свое:

«Silence! „Ruhig!“

Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.

Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имѣла унылый видъ. Закоптѣлый потолокъ и стѣны, окрашенныя въ зеленую сухую и мѣстами уже облупившуюся краску, заледенѣвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли сѣрый цвѣтъ. По стѣнамъ узенькія деревянныя скамьи.

Полторы сотни дыханій еще не успѣли нагрѣть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.

Я сидѣлъ въ уголку на скамьѣ, прижавшись къ стѣнѣ и уныло опустивъ голову. Это былъ мой первый вечеръ въ пансіонѣ. Мнѣ не хотѣлось бѣгать и рѣзвиться. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и только изо всѣхъ силъ удерживалъ то-и-дѣло подступавшія слезы. Въ головѣ моей былъ туманъ, и мнѣ казалось, что я не живу, и что все это — сонъ. Меня привезли въ пансіонъ утромъ, въ половинѣ девятаго, къ началу классовъ. Привезъ меня дядя. Въ зеленой пріемной онъ со мною простился, и обѣщалъ дня черезъ два навѣстить меня.

— Смотри, будь молодцомъ! — сказалъ онъ мнѣ на прощанье. — Докажи, что ты мужчина.

— Чего же мнѣ унывать! — воскликнулъ я храбрясь и дѣйствительно рѣшая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.

Дядя еще разъ поцѣловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:

— M… m… mon enfant, soyez sage!

Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспѣвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каѳедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каѳедрѣ, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.

— Silence! — взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.

Надзиратель встрепенулся, въ классѣ наступило глубокое молчаніе.

— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ! — сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.

— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.

Надзиратель развернулъ лежавшую на каѳедрѣ большую книгу.

Тиммерманъ указалъ мнѣ мое мѣсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мнѣ будутъ выданы всѣ нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: „Silence!“ — и, склонивъ голову на бокъ, съ развѣвавшейся гривкой, умчался изъ класса.

Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотѣлъ поближе разглядѣть новаго товарища.

Меня окружили, всѣ говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.