#Панталоныфракжилет

Но в 1651 г. в Лондоне вышла книга политического философа Томаса Гоббса, озаглавленная Leviathan or The Matter, Forme and Power of a Common-Wealth Ecclesiasticall and Civil (“Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского”). Исторический период, в который появилась книга, был весьма необычен для Англии – заканчивалась гражданская война, произошла беспрецедентная для Европы официальная казнь низложенного короля Карла I, Англия была объявлена республикой (республиканский эксперимент больше не повторится в ее истории никогда). По убеждениям Гоббс был монархистом. Можно было бы ожидать, что образ Левиафана, раз уж существовала традиция наделять его демоническими коннотациями, будет использован им для обличения Оливера Кромвеля и республиканцев. А вот и нет. У Гоббса Левиафан несет положительные коннотации и символизирует абсолютного монарха.

Гоббса принято считать основоположником теории общественного договора. Он первым выдвинул теорию договорного происхождения государства, согласно которой люди ради безопасности добровольно жертвуют своей свободой, делегируя ее органам власти. Однако, в отличие от последующих сторонников теории общественного договора, которые использовали эту модель как довод против абсолютизма, Гоббс настаивал на том, что абсолютизм – благо, поскольку только он, по мнению английского философа, может избавить общество от неразрешимого конфликта интересов. В качестве иллюстрации его основной идеи на фронтисписе первого издания изображена фигура короля в образе Левиафана – великана в чешуйчатых доспехах, возвышающегося над горизонтом.

Обсуждение политических взглядов Гоббса увело бы нас слишком далеко в сторону (например, как именно, по его мнению, народ дает всеобщее согласие на абсолютизм?). С точки зрения лингвистики, впрочем, необходимо ответить на вопрос, почему же Гоббс использовал столь неосторожное слово. Ведь очевидно, что он сам вложил республиканцам в руки оружие против себя. Многие республиканцы были пуританами, а это направление протестантизма славилось любовью к изучению Ветхого Завета. И конечно, они знали о традиции истолкования Левиафана как имени демона. Теперь они могли заявлять: “Вот, вы же видите, сами монархисты признали, что их король – бес!”[192]

Оказывается, Гоббс опирался на… лингвистику же. В XVI–XVII вв. благодаря Реформации в Европе сложилась развитая традиция филологического изучения древнееврейского оригинала Библии. Как, например, пишет современник Гоббса Джозеф Кэрил в комментариях к Библии, “Leviathan происходит от Lavah, что означает соединенный или спаренный”[193]. В своем объяснении Кэрил ссылается на библейское описание Левиафана: “…крепкие щиты его – великолепие; они скреплены как бы твердою печатью; один к другому прикасается близко, так что и воздух не проходит между ними; один с другим лежат плотно, сцепились и не раздвигаются” (Иов 41:79). Речь идет о чешуе или щитках панциря. Кэрила, считавшего Левиафана китом, не смутило, что у кита их нет – почтенный пастор был несведущ в зоологии. Очевидно, метафора спаянности воедино и вдохновила Гоббса на столь двусмысленный образ[194]. Наполнить слово Leviathan положительными коннотациями у Гоббса, прямо скажем, не очень получилось, слишком сильна была традиция, ассоциирующая его с монстрами и демонами, и, вопреки намерениям английского мыслителя, это слово стало использоваться в обличительном значении. Особенно после опыта тоталитарных режимов XX в.

Вот какая длинная история стоит за названием фильма Звягинцева. С лингвистической точки зрения примечательна здесь двойная природа заимствования: в русский язык слово Левиафан как метафора государства попало не напрямую из Библии, а через английское посредство. Соответственно, и смысловое поле, к которому оно отсылает, не библейское, оно принадлежит английскому языку и английской культуре Нового времени.

И снова следует подчеркнуть, что, хотя подобные явления обычно не попадают в словари (за редким исключением вроде донкихота), они, как правило, служат предметом вполне сложившегося языкового консенсуса. Да, иногда понимание таких культурных аллюзий требует некоторого уровня образованности – вряд ли сто процентов носителей русского языка с ходу поймут, что такое Левиафан в газетной статье, но чем это отличается от понимания технических терминов или субкультурного жаргона? Точно так же людей, понимающих смысл фразы тоже мне, Шерлок Холмс, наверняка статистически больше, чем тех, кто понимает значения слов фьючерсы или эпигенетический. Однако для словарей, как правило, эти языковые пласты невидимы[195].

Не только письменные памятники других культур влияют на наш язык. Вы открыли газету и читаете: