Пантелеймон Романов

— Как не хватает?! — удивленно сказал директор. — Лошади все тут.

— Ах, все? Очень хорошо. А бывших офицеров у вас на службе никогда не было?

— Сохрани бог! Откуда вы взяли?

— Нет, я ничего… так только спросил. Бывали иногда случаи.

Подошли еще служащие, и Петушихин ясно увидел, как каждый его вопрос попадает, очевидно, прямо в цель и производит подлинную сумятицу во всей этой компании. Один раз он вполглаза увидел, как директор, переглянувшись со своим помощником и с остальными, показал себе пальцем на лоб. Это означало, что он от страха ума решается.

— А с наркомом у вас личного знакомства нет? — спросил Петушихин.

— С каким наркомом?

— Нет, ничего, я только так спросил, — ответил Петушихин. И, к своему удовольствию, увидел, как у всех служащих полезли глаза на лоб. — Больше ничего не буду смотреть.

После обеда, оставшись один на один с директором, он спросил:

— А о чем вы, между прочим, вчера вечером говорили тут с кем-то?

— Я ни о чем не говорил… Не помню.

— Что же, вместо вас духи, что ли, разговаривали? А почему вы мне тракторов не показали?

— У нас тракторов нет, мы только подняли вопрос о них.

— Очень хорошо. Только очень плохо, что у вас память слаба — забыли, о чем вчера говорили, пока я спал.

Директор вскинул глаза к потолку, пожал плечами и сказал:

— Да ведь мало ли, что говоришь за шахматами, всего не упомнишь.

— А при чем тут шахматы?

— Да вчера вечером, когда вы спать легли, мы с помощником партии две разыграли. Может, о чем и говорили…

Петушихин почувствовал, что у него по спине точно поползли муравьи.

— А при чем тут трактора, лошади, женотдельша, нарком?

— Женотдельшей у нас королева называется, фигура. Трактора у нас — туры, нарком — король. Офицеров еще не переименовали.

Петушихину подали телеграмму: «Сообщено прокурору. Комиссия выезжает».

У Петушихина выступил на лбу холодный пот.

[1935]

Лошади английского короля

I

Комсомольцы-ударники, работавшие в колхозе, жили на площади против церкви в бывшем трактире. Трактир был двухэтажный, с кирпичным низом и деревянным верхом, с фонарем на углу, с коновязями.

Бывало, в зимние вьюги забеленные снегом мужики сворачивали с большака на огоньки трактира, привязывали лошадей у коновязи и шли в своих армяках греться чаем и водкой, в то время как собаки, забравшиеся в сани, свернувшись клубочком на подстилке, спали, запорашиваемые мелким сухим снегом метели.

На первый взгляд в деревне не было никакого колхоза. Стояли обыкновенные избы. Одни из нового леса недавно построенные, другие с поросшими мхом крышами и кое-где прорастающей крапивой. Лежали перед сенцами кучи хвороста, брошенный на обрубке выщербленный топор, и стояли покрытые рядном водовозки с раскалившимися на жаре обручами.

Но уже за деревней, на месте бывшего помещичьего гумна, обсаженного по канаве липами, виднелись сваленные бревна, кирпич и бочки цемента для стройки первой общей колхозной риги. А за ригой, где шла большая дорога, начинались поля. Направо от дороги шли широким холстом — без меж — зеленеющие колхозные озимые, налево — изрезанное на узкие полоски поле единоличников, неровное и шершавое, как голова, остриженная неумелыми руками и тупыми ножницами: на одном загоне высокая и густая рожь, рядом с ним — низенькая и тощая, с плешинами и вымочками.

Колхозные поля с двух сторон огибали единоличные, как будто наступали и оттесняли их, грозя им гибелью. Года два назад колхоза, который прилепился на краю поля, никто не боялся. Работали там плохо, бывали постоянные споры и склоки из-за того, кому ехать пахать, кому гнать скотину, легкую работу получали родственники заведующего. Урожай стоял неубранным в поле чуть не до снега.

Но уже в прошлом году изменились порядки, приехали из города ударники, работа в колхозе стала сдельной, каждый отвечал за свою часть, особенно отличившихся снимали и посылали их портреты в газеты. Потом прислали машины, и колхозный клин стал постепенно расти. Ite, кто кричали против колхоза, стали потихоньку перебегать туда, и поле единоличников все больше и больше оттеснялось к большому оврагу и суживалось.

Насмешки сменились ненавистью, ненависть растерянностью. Новая сила жестко и упорно шла вперед, захватывая все новые и новые позиции.

— Не тем, так этим, — говорили особенно упорные мужички, — на карточки поймали дураков, лестно им, что сняли: они уж на все за это готовы.

Но потом перестали и говорить, а просто молча растерянно затаились и не знали, что делать, чтобы не прогадать, записываться или не записываться. Если записываться, то нельзя ли сохранить все свое имущество отдельно от колхоза, а иные говорили: «Все равно наша жизнь пропала, теперь делай с нами что хочешь».

II