Пантелеймон Романов

— Человек вредный — это что и говорить.

Когда изба Кузнецова догорела, он отошел, сел на бревно и стал осматривать свои коробки. Открыл одну, потом другую, третью и плюнул: во всех были детские погремушки и резиновые соски.

— Что, собрали товар-то? — спросил кто-то.

— Собрали… И изба лишняя сгорела, и потребиловки нету.

— Ведь вот как заведется такой вредный человек, так от него всякая беда и идет.

[1919]

Светлые сны

Красно-желтый ущербный месяц бледно светил над церковью. Деревня спала, и только в редких избах тускло светились огни. На завалинке у своей избы сидел старик Софрон и, почесывая бока и локти, вздыхал чего-то.

— Не спишь, дядя Софрон? — спросила, подходя босиком по ночной росе, старуха Аксинья, садясь на завалинку.

— Да, не спится что-то.

— Вот и мне так-то. Как месяц на ущерб пойдет да свет вот такой красный от него, нехороший, — так и сон плохой. Все пугаешься чего-то во сне… Да и сны какие-то чудные стали сниться, бог с ними…

— Это верно, сны прямо замучили… Прежде, бывало, все хорошие сны снились, а теперь и не разберешь что.

— Вот-вот. Прежде сны были явственные, — сказала Аксинья, поправляя платок и подпрятывая под него клочки седых волос, — и каждый сон означал, что полагается. Бывало, пойдешь к Марковне, так она прямо как на ладонке разглядит все и разберет, что твой сон значит. А теперь и она не может.

В соседнем сарае заскрипели ворота.

— Да… сна нету, а заснешь, снится бог знает что. Вон и Фома Коротенький не спит, — сказал Софрон, приглядевшись в полумраке. — Что, не спится, дядя Фома?

— Не спится, — отозвался Фома, босиком и в рубахе без пояса подходя к разговаривающим, — отчего так, ума не приложу.

— Ай сны нехорошие снятся?

— Да и сны снятся…

— Вот об том и толкуем, прямо замучили сны, — сказал Софрон.

Он посмотрел перед собою вдаль. Напротив, через улицу, стоял плетень, над плетнем — неясно видные в красноватом полусвете месяца, нагнулись над бурьяном плакучие вербы, а дальше в неясной мгле золотилось спелое ржаное поле.

— Бывало, господи, какие светлые сны снились! — сказала Аксинья, старушечьим жестом вытирая рот рукой.

— Прежде другие сны были.

— Все больше видела я, будто умирать собираюсь, все так это хорошо… будто прощаюсь со всеми, и все будто окружили меня и тоже со мной прощаются ласково так, словно я куда уезжать собралась в дальние страны. И будто обхожу в последний разочек все места, кажный бугорочек, кажное деревцо. И лицо у меня будто такое светлое-светлое, и покрыта я беленьким платочком.

— Беленьким?

— Да.

— Это хорошо, к тихой кончине.

— Да и будто все сама убираю — свечку, икону, что мне на грудь положить с собой, рубаху чистую — все сама будто… И приходит ко мне старец, — продолжала Аксинья, с тихой улыбкой умиленья глядя перед собой, — и говорит: «Ну, собралась, говорит, на вечный покой иттить, отдохнуть, говорит, от тяжелой жизни, представиться светлому лику господню?» — А я говорю: «Собралась, батюшка, только полотенчико забыла вынуть, на чем нести-то меня». — «Ну, возьми, говорит, и полотенчико».

— Скажи, пожалуйста, все до точности.

— Да… И просто так, ровно я в город собралась ехать. И спешу это поскорей убраться, а сама чувствую — светлая вдруг сделалась…

— Светлая… Скажи пожалуйста!

Софрон сидел молча и все смотрел вдаль, на далекое ржаное поле, как человек, которому по себе все это известно, и он ничему уже не удивится в рассказе другого.

— Проснешься, бывало, и целый день ходишь, ровно на тебя свет снизошел. Думаешь, видно, господь упредить хочет, святого батюшку какого-нибудь присылая ко мне, к себе требует или напоминает, чтоб душу не пачкала.

— А какой из себя лицом-то был?

— Так, седенький, ряска худенькая…

— Николай, должно, угодник. Это он больше по таким делам… старика какого утешить, осчастливить. Это он — первое дело — любит. Да, хорошие сны были, — сказал он, вздохнув, — а теперь незнамо что пошло.

Вдруг где-то за деревьями раздался дальний выстрел. Все замолчали.

— Все сады свои караулят: жадность одолела. И нас-то через них нечистый путает… Бывало, спать ляжешь — спина гудит, руки от работы ломит, а на сердце весело: знаешь, что во сне либо райский сад увидишь, либо матушку царицу небесную в сиянии. А теперь как заколодило: не то что царицы небесной или райского сияния, а даже Флор и Лавра, батюшка, не показывается… Это что для скотины хорош…

— Знаю… — сказал Софрон, кивнув головой, — сам почесть кажную неделю его видел.

— Намедни такое видела, что стыдно и сказать: опять будто помирать собралась и смотрю, никто за мной оттуда не пришел… Скушно мне стало. Потом вдруг оттуда ни возьмись — шасть какой-то рябой, нехороший, вроде как наш поп. «Керенки-то, говорит, пересчитала свои?» А я будто хватилась — батюшки, не считаны! Давчулан скорей, аон за мной… Я заперла дверь и скорей прятать их, да никак не придумаю, куда их сунуть, а руки трясутся, сердце зашлось, — вот, думаю, не успею… а там, глядь, каким-то манером нет ни чулана, ни керенок, ничего… а я тащу бревно из усадьбы.

— Что за оказия! — воскликнул Фома, хлопнув себя по колену. — Что ж, ходила к Марковне?