Пантелеймонова трилогия

Процедура лишения животного его мужского достоинства не отличалась оригинальностью. Бык лежал связанным, за рога и за задние лапы его придерживали марокканцы, Пантелеймон же садился на корточки и натягивал на руки длинные резиновые перчатки. Кончиками защищенных резиной пальцев почесывал брюхо быка и, поглядывая в глаза животного, которые тот не отводил от желтой резиновой руки, скользившей по животу к задним лапам, Пантелеймон подбирался к заветной цели. К половым железам, надежно укрытым в мохнатом мешке из натуральной бычьей шерсти. Бык не шевелился, даже когда из второй резиновой руки выскакивало стальное лезвие. Щелкая кнопкой на рукоятке, Пантелеймон являл миру смертоносную сущность зажатого в руке ножа. Дальше терять нельзя было ни секунды, и Берку, сделав быстрый надрез на живом мешке, не обращая внимания на дернувшиеся лапы и голову быка и на залопотавших что—то друг другу марокканцев, просовывал пальцы внутрь скотины, чтобы мгновение спустя бросить себе под ноги белесо—кровяные шарики, похожие одновременно на гигантские сперматозоиды и на нелепо, словно детской рукой нарисованную комету. Сбрасывая на ходу перчатки, Пантелеймон уходил в подсобное помещение, тыльной стороной ладони утирая со лба пот, оставляя марокканцев разбираться с оскверненным животным, чувствуя себя хирургом, до конца верного клятве Гиппократа.

В подсобке он трижды мылил руки и трижды смывал мыльную пену, выплескивал на лицо и шею литры прохладной воды, и все равно пелена не сходила с его глаз. И, главное, не отпускало внизу живота. Сколько их было, несчастных быков, которых он лишил смысла жизни, если, конечно, не принимать во внимание мнение, что предназначение быка – превратиться в сочный стейк к деловому обеду. Пантелеймон надрезал мохнатые мешочки, бросал на землю белесые кометы с кровавым следом и каждый раз убегал, цепенея от ужаса. Он не считал обесчесченных быков, но мог точно сказать, что пятнадцать—двадцать раз в неделю у него было чувство, что это ему самому отрезают яйца и бросают их прямо на землю. В конце одного из таких рабочих дней, помывшись и протерев полотенцем лицо, Пантелеймон не сразу поверил своим глазам, увидев сквозь рассеивающуюся пелену собственную дочь. Виорика стояла в дверях подсобки.

– Как все же хорошо, что ты к нам приехал, папочка, – сказала она, – Сидел бы в своих сраных Мындрештах без работы, – напомнила Виорика о родном для них обоим селе.

Пантелеймон молчал.

– И потом, – продолжала Виорика, – неполная семья – что может быть хуже? Видишь, кем я стала, пока ты бухал на родине?

Пелена снова заволакивала Пантелеймону глаза.

– Что бы ты без нас делал? – продолжала Виорика гвоздить отца безжалостными вопросами. – Как ты вообще собираешься рассчитаться с Энвером?

– Чем я могу? – удивился Пантелеймон. – Разве что бычьими яйцами.

– Очень смешно, – поморщилась Виорика. – Посмеемся вместе, когда окажешь нам услугу.

– Господи, что еще? – схватился за голову Пантелеймон.

– Не волнуйся так, папочка, ничего сложного. Конверт получить – не сложнее, чем яйца резать.

– Какой еще конверт? – насторожился Берку.

– Обычный конверт, заказное письмо. До востребования на твое имя. Собирайся, давай.

– Куда?

– На почту, конечно. Привезешь конверт, можешь месяц на работе не появляться. Зарплату все равно получишь.

Пантелеймон почувствовал, что не в силах сдержать ехидную улыбку.

– И не жалко отца? – спросил он. – В конверте что, наркота?

Виорика вздохнула.

– Всего лишь документы, – сказала она. – Причем никому не интересные. Справка албанских властей об отсутствии судимости. Кому надо, сами об этом знают.

– Тогда почему бы ему не сходить самому? Или, не знаю, кому—то из его амбалов. В конце концов, ты сама могла бы съездить.

– Ох, папа, папа, – покачала головой Виорика. – знал бы ты, сколько раз за день Энвер рискует жизнью. Да и мы, самые близкие ему люди, кстати, тоже. Ну съезжу я на почту, ну похитят меня…

– Зачем похитят? – встрепенулся Пантелеймон.

– А чтобы шантажировать Энвера. Знаешь сколько у него врагов?

– Послушай, я давно хотел сказать, но раз уж ты сама завела разговор…

– Нет, – покачала головой Виорика.

– Что нет? – удивился ее отец.

– Энвера я не брошу, – сказала Виорика. – Забудь об этом.

– Послушай, но если такие опасности…

– Я сказала – нет. Да и кем я была бы без него?

Пантелеймон пожал плечами.

– А кем ты стала с ним? – спросил он.

– Я его невеста, – невозмутимо напомнила дочь. – И вообще, знаешь что? Не хочешь идти, не надо. Приедешь домой – собирай вещи, на билет в Молдавию ты вроде как уже заработал. Только учти, переводов больше не будет. Ни цента.

– Уже и спросить нельзя, – проворчал Берку и начал собираться.

На почте обошлось без неприятностей, слежки и покушений. Виорика была права – никому Пантелеймон был не нужен, по крайне, собственной семье. Вручив конверт дочери, он думал о ее словах насчет денег, которых должно хватить на билет, тем более что лететь он собрался не в Кишинев, а гораздо ближе.

– Суномбра апресо отракарта, – сказала ему женщина, выдавшая конверт.

– А? – переспросил Пантелеймон.