Пантера Людвига Опенгейма

– Одиннадцать лет назад я приехал в город, который зовется Пальма-Амой, и стал свидетелем уличного происшествия – неосмотрительного пешехода переехал омнибус. Из плаща бедолаги выпала газета, а на ней красным карандашом был обведен адрес: бульвар Семи экипажей, дом Огастиона Баратрана. Тот человек был старшим твоим сыном. А также внуком Амрата Чандра и прекрасной Навии, которой отсек голову клинок Кришнадэва. Твоей матери, Бешеный.

– Кто ты? – повторил индус.

– Второго сына ты потерял десятью годами позже. Его, кто унес с собой жизнь Карла Пуливера, моего друга, подстрелил на одной из улочек того же города офицер патрульной службы.

Индус, побледнев и словно ослепнув, смотрел на своего гостя.

– Я знаю, кто ты, – шепотом проговорил он. – Ты ученик Раджинава – Давид Гедеон!

– Твой третий сын две недели назад умер на моих глазах с пулей в животе. А на следующий день на тюремном дворе вздернули и его любимую сестру – твою дочь, так похожую на свою бабку!

В глазах индуса сверкнул огонь – огонь бешенства и безумия. Вскочив, он выдернул из складок кафтана кинжал, но гость уже готов был к атаке – ударом кулака он сбил хозяина дома с ног.

Когда старый индус очнулся, то обнаружил себя в углу комнаты, сидящим в плетеном кресле. Его руки были прикручены ремнями к подлокотникам.

– Знаешь, старый глупец, почему тебя прозвали Бешеным? – спросил гость, расположившийся в другом кресле – напротив, в середине комнаты. – Потому что ты потерял рассудок, всю свою жизнь ища то, что был обречен никогда не найти. А вот я нашел, старик. Я пришел по тому адресу, который значился на газете у твоего раздавленного сына, и стал учеником Огастиона Баратрана. И сейчас ты увидишь меня настоящего – такого, какого не знал даже мой учитель! Ты готов, старик?

Старый индус поднял глаза на своего врага и понял, что жалок и беспомощен. Впервые в жизни он понял, что с самого начала был не любим своим богом, потому что не пожелал прислушаться к его голосу, отдавая в руки безжалостной судьбы одного ребенка за другим. Смерть каждого из них была предупреждением, знаком свыше. И теперь смерть станет лучшим избавлением для него.

– Убей меня, – сказал он.

Но враг его молчал и смотрел так, словно пытался вырвать из него жизнь одним только взглядом. Старый индус опомнился, когда почувствовал, что кожа на лице его горит. Веки, зардевшись, пылали. В горле уже бился, пытаясь вырваться, крик. Индус зарычал, рванулся, но ременные узлы были слишком крепки! Пламя ада било ему в лицо – закипала кожа, брови и борода превратились в пепел, и сам он обращался в одну горящую, стонущую от пламени, головню. Боль захватила его неожиданно, переполнила, и старик, не выдержав, закричал…

Грэг стоял перед скрюченным трупом китайца, сморщенного, седого как лунь. Подстрелив из пневматической винтовки пса и предоставив Гедеону разбираться с хозяином, он решил осмотреть дом. Старичок отдал богу душу в тот самый момент, когда Грэг, выбив ногой дверь и выбросив вперед ружье, ворвался в его бедную комнатушку.

Покидая ее, уже на пороге капитан услышал жуткий, полный отчаяния и бешенства вопль…

Вбежав в комнату хозяина усадьбы, Грэг Гризо понял: битва окончена.

Огненный язык, плавающий над лужицей масла, освещал порывами бедное убранство и белые стены комнаты. В дальнем углу, в кресле, уродливо изогнулся еще один труп. Его руки были прикручены ремнями к подлокотникам. В каждом дюйме тела сохранились следы агонии. Гризо даже не поверил своим глазам – труп дымился. Лицо покойного было обугленной маской с воронкой распахнутого рта – в отчаянном, последнем крике.

В кресле напротив, одетый в черное, сидел Давид Гедеон. Неподвижный, он опустил голову и смотрел невидящими глазами в пустоту.

– Что вы сделали с ним, Гедеон? – спросил капитан.

– Старик сгорел от собственной злобы, – ответил его компаньон.

В неярком свете Давид Гедеон был похож на того, кому нигде нет пристанища. И никогда не будет…

– Здесь чертовски душно, Грэг, – сказал он. – Откройте окно.

Помедлив, Гризо подошел к окну и распахнул его настежь. Пахнуло близким морем; прохладный ночной ветер набросился на пламя масляного светильника, желтый язык затрепетал – то ярко вспыхивая, озаряя комнату, то исчезая совсем, ввергая ее в зыбкий, недолгий мрак.

– А может быть, жизнь вовсе и не есть жизнь? – проговорил неподвижно сидевший в кресле человек, глядя в пустоту. – Вы никогда не думали об этом, Грэг? Может быть, жизнь есть всего лишь предвестие смерти? Сама смерть? Медленная, мучительная смерть?

Он поглядел на стоявшего у окна офицера.

– Думаю, вы бесконечно одинокий человек, Гедеон, – откликнулся тот. – Я только сейчас это понял. Бывают озарения. И еще – очень страшный человек. Простите меня за откровенность.

– Как странно, – усмехнулся его спутник, – но мы думаем об одном и том же. Только я это понял уже давно. Но для меня это было не озарением, а долгим и мучительным постижением одной-единственной истины. Которая теперь для меня не играет никакого значения. Прощайте, Гризо. Не забудьте дать мальчишке его серебро.

– Прощайте, Гедеон.