Пантера Людвига Опенгейма

Около правого уха Давида злобно и заразительно лязгали ножницы, а цирюльник, отдавшись работе, уже что-то напевал себе под нос.

Щурясь, Давид наблюдал за своим отражением в зеркале. Отец его умер внезапно, не оставив завещания, и Давид неожиданным образом разбогател. Именно этот факт и помог ему бросить Пальма-Аму. Продав отчий дом, он купил себе сравнительно небольшой, но уютный особнячок на окраине столицы, где в одной из двенадцати комнат, заложив окна и сделав стеклянной крышу, устроил студию. Все свое время Давид делил между дневниками Баратрана и ежедневными упражнениями.

Рента обеспечивала ему безбедное существование. Поэтому, однажды приехав в Ларру и прямиком направившись к директору цирка «Парнас», Давид меньше всего думал о деньгах. В накладных усах и бороде, сросшихся вместе, как у татарского князя, он предложил директору «Парнаса» небывалое представление – «Огненный Дракон». Директор, принявший никому неизвестного фокусника скептически, потребовал у незнакомца продемонстрировать свое мастерство. Давид, в свою очередь, настоял, чтобы зритель был только один. Через час контракт на представление был подписан обеими сторонами. И когда директор, еще бледный и растерянный, потерявший не только скептицизм, но отчасти и дар речи, пряча контракт в стол, пролепетал: «Как вы это делаете?» – Давиду оставалось только улыбнуться.

Еще через три дня второе отделение завершало представление таинственного иллюзиониста Жардо – этот псевдоним Давид придумал себе еще в Галикарнассе. Когда после выступления свет вспыхнул в цирке, Давид сразу увидел зрителей. Ему хватило одного выражения этих лиц, глаз, гробовой тишины, от которой закладывало уши, чтобы понять: сердца их трепещут и души покорены. Люди боялись аплодировать, потому что не знали, кто перед ними. И что они видели. Им было страшно – Огненный Дракон все еще пытал их воображение. В такие минуты решается, объявят тебя дьяволом или богом. Проклянут или вознесут до небес. И только когда бледный конферансье неистово захлопал в ладоши, за ним, начиная с несмелых хлопков, взорвался стоя и весь зал. Но эти аплодисменты не были обычными аплодисментами артисту. Это был тот восторг, который способен разорвать сердце.

Аплодировали не искусству, а чуду!

Он дал еще два представления и заставил весь город говорить о себе, как об «иллюзионисте, которому нет равных». Именно так писали все вечерние газеты Ларры. Храня инкогнито и вновь изменив внешность, прячась от репортеров, Давид сел на поезд и вернулся в Галикарнасс. И только дома сказал самому себе: «Мое время пришло!»

Теперь он готовился к большому выходу. Однако Давид Гедеон намеревался явиться миру не иллюзионистом Жардо, но полноправным наследником Великих Брахманов – новым жрецом новой религии! Все зависело от того, как скоро будет дописана последняя страница книги. Когда она, под двойным авторством «Баратран – Гедеон» разойдется миллионами экземпляров на сотнях языков по всему свету. Тогда на лучших мировых подмостках, взмахом руки сбросив звездный плащ, он, Давид Гедеон, покорит умы и сердца всех людей. Он возьмет себе учеников, те – других. Он создаст новую касту – касту полубогов. Он откроет Новую Эру Человечества.

А не к этому ли стремится истинный художник?

Одна только мысль угнетала Давида: предчувствие, что Лея окажется от него дальше, чем он этого хотел бы. Дальше, чем была теперь. Но разве можно быть дальше?

Одиннадцать писем – за пять с половиной лет!

Лея работала сестрой милосердия на кочующем вдоль фронта санитарном поезде, была женой военного инженера Верта Блонка, того самого, с кем в первый день войны, в Пальма-Аме, на улице Южных Моряков их свела смерть Карла Пуливера. С капитаном Блонком Лея нечаянно встретилась на фронте. Она писала о нем, как об «удивительном человеке, которого сразу полюбила». Это письмо Давид встретил враждебно. Блонка убило бомбой через два месяца после их венчания, сама Лея чудом избежала смерти. Письмо вдовы было истерикой. Лея ненавидела весь мир – Европу, захлебнувшуюся в собственной крови, милосердие, призванное к тому, чтобы поднимать на ноги людей, которых опять посылают в мясорубку бойни. Она ненавидела себя – за то, что чувствовала вокруг одну пустоту; она ненавидела его, Давида, потому что он всегда был слеп и глух к ее страданиям; не понимал и не поймет ее никогда, как не понял в тот день, когда они провожали старика в Гроссбад, провожали навсегда; наконец, потому что у них не было ребенка, которому, возможно, под силу было бы сделать их счастливыми, помочь им остаться вместе. Потом, в другом письме, спустя полгода, уже переехав в Новый Свет, она просила у него прощения, просила сухо. Там она вышла замуж за какого-то художника, потом развелась с ним. Преподавала китайскую медицину в университете. О том, чему их научил Огастион Баратран, она решила забыть как о болезни – забыть навсегда. Она хотела принадлежать только самой себе. Лея приглашала его приехать, но не было в тех строках того желания встречи, которое заставило бы его бросить все и мчаться туда, где она.