Пантера Людвига Опенгейма

Не оборачиваясь, Давид выскользнул в коридор. Он уже не слышал, как в комнате за портьерами негромко хлопнула дверь – это одновременно с ним уходил и Огастион Баратран. Только чудом их пути не пересеклись! И все же его бросило в дрожь – уже у самого выхода, когда хруст живой плоти – страшным воспоминанием! – вновь резанул слух. Но теперь, прижавшись спиной к дверям черного входа, он вдруг осознал, что не сам сделал это. Не его рука убила несчастного пса. Он, Давид Гедеон, не способен был совершить такое! Но кто же тогда был этим убийцей? Выдуманный юной и коварной женщиной Рудольф Валери?

Или кто-то другой, о ком он еще не ведал?

Холодный мартовский ветер отрезвил Давида – пальто его осталось в комнате Лейлы. Давид оглянулся на замок. С раскидистыми флигелями, он стоял в ночи, среди спящего парка, почти что черный, с мертвыми окнами. «Бежать, – подумал он, – бежать! Старик был прав: этот дом похож на склеп, на каменную могилу. Но кто же тогда те, кто обитает за этими стенами?»

Где-то неподалеку низко и протяжно завыла собака – верно, одна из спутниц Ясона. Легкая дрожь заставила Давида торопиться: как можно скорее он зашагал по аллее, ведущей к северным воротам владений герцогов Руолей…

Домой он добрался только на рассвете – продрогший до костей. Он крался по коридорам дома Баратрана точно вор, когда знакомый и ненавистный шум настиг его, и острое крыло зацепило одеревеневшую от холода щеку. Давид отчаянно и зло замахал руками, пытаясь поймать черную птицу, но так он лишь боролся с темнотой! Кербер оказался проворнее – стрелой он пролетел мимо него и утонул во мраке коридора.

– Будь ты проклят! – прохрипел Давид. – Дождешься у меня, дождешься…

Ему ли было не знать, как эта чертова птица каждый раз встречала его после очередной затянувшейся прогулки – точно караулила его, подсматривала за ним, ждала от него новых приключений…

6

«Воздух бесплотен и прозрачен, скажет самый обычный человек, – вспоминал Давид, как говорил им на одном из первых занятий Огастион Баратран. – Мы видим только предметы и совсем не замечаем того, что пролегает между нами и что мы именуем эфиром. – Старик вставал, тянул на себя штору, и яркий осенний луч простреливал комнату. – Мы способны увидеть воздух лишь тогда, когда он, полный солнечного света, пропускает через себя мириады пылинок. – Ученики щурились, разглядывая широкий луч, подходивший к их ногам. – Но мне придется убедить вас в обратном, – продолжал Баратран. – Не научившись строить перед собой стену, видеть и чувствовать воздух плотным и материальным, как реальную преграду – на любом расстоянии от себя, – будет практически невозможно собрать вашу энергию в один пучок, суметь не рассеять ее, не потерять. Как художнику необходим холст, чтобы накладывать на него краски, так и вам необходимо то воздушное полотно, куда вы сможете вынести свое творение, самих себя…»

И вот прошли месяцы, во время которых Давид усвоил, что должно происходить с ним, что он должен чувствовать – сердцем и умом одновременно. И однажды он стал выстраивать эту стену по кусочкам, крохотным осколкам, связывая их друг с другом. Его стена то и дело рассыпалась, но только вначале. Умение сконцентрировать себя на одной идее помогло ему. На одном из занятий мозаика стала складываться иначе – осколки спаивались намертво. Давид смотрел вперед и видел незримую и прочную преграду. Она была размером со среднее живописное полотно и толщиной в два пальца, не более того, но он явственно ощущал в пространстве эту стену!

– А теперь откройте все энергетические каналы, Давид, освободите все пути для всей вашей энергии, – за его спиной взволнованно говорил Баратран, говорил так, точно требовал от него немедленно совершить подвиг. Или чудо? – Вы уже знаете, как это делать, так делайте же!

Но разве иначе, как чудом, можно было назвать то, что с ним сейчас происходило? Давид ощущал во всем теле небывалую теплоту. Одновременно с рождением стены, которая так и осталась в пространстве, горячая волна закипала в груди Давида и поднималась выше. Карл Пуливер и Вилий Леж, затаив дыхание, с трепетом смотрели на товарища. А долговязый циркач смотрел еще и с восторгом – он искренне болел за друга! Но когда жар оказался нестерпим, Давиду стало страшно, потому что происходившее с ним – происходило впервые!..

– Не смейте отступать! – точно чувствуя его испуг, продолжал настаивать старик. – Я знаю, что происходит с вами! Этого я и добивался от вас! Ну же, Давид, пытайтесь, боритесь!..

Учитель уже давно обошел его – он стоял в двух шагах от той стены, которую с таким трудом, но и с таким упоением нарисовал для себя Давид.

– Давайте же! – потребовал старик. – Давайте!

Давид запомнил лишь одно, как что-то обожгло его внутри, а потом наступило освобождение – часть его естества ушла в ту самую преграду, им же созданную. Старик все понял, он шагнул вперед и, сразу уловив направление взгляда Давида, выставил вперед руку с растопыренными пальцами и двинул ее по направлению к ученику.