Панургово стадо

– Это так, – согласился Бейгуш, – но знаешь ли, была минута, когда я серьезно готов был отступиться от нашего плана и отказаться от денег и от всего!

– Э! это уж не хорошо!.. Не одобряю! – заметил грабя, качая головой. – Тогда бы ты, значит, лишил меня удовольствия скушать с тобою этот обед. За что же так?.. Это уж было бы не по-приятельски!

– Но я бы тебя поставил на мое место! Веришь ли, она так искренно, так свято и бескорыстно предложила мне эти деньги, что мне просто стало совестно. – За что я, думаю себе, так жестоко обманываю ее?.. Ах, друг мой, если б она была немножко поумнее и если б помене меня любила, все это было бы гораздо легче сделать!

– Но ведь и теперь, сколько я вижу, не особенно трудно, – заметил Слопчицький.

– Что говорить про то! – подхватил Бейгуш, – но мне-то самому, мне моей совести трудно – пойми ты это!

– А, вот оно в чем дело! – насмешливо, но серьезно улыбнулся Тадеуш. – Ну, брат, берегись! Ты, я вижу, москалиться начинаешь!.. Эдак, пожалуй, когда они опять станут нас грабить и резать, тебе тоже совестно сделается, и ты будешь просить у них прощенья за их же преступления?

– Это совсем другое, – возразил Бейгуш. – Те наши враги, и мы их ненавидим; но это моя жена, которая меня любит.

– А ты ее любишь? – все тем же насмешливым, но серьезным тоном спросил Слопчицький.

– Она жена моя, – уклончиво ответил Анзельм.

– А к какой нации имеет честь принадлежать ваша супруга? И чего ради, в сущности, женились вы на ней?

– Это все так; это все я очень хорошо знаю, – согласился Бейгуш, – но, друг мой, ей-Богу, я не ожидал столько самоотвержения!

– По глупости, прости за откровенность. Самоотвержение по глупости! Такая ему и цена!

– Нет, по любви! – не без самохвальной горделивости возразил поручик.

– Ну, и по любви!.. Не в последний раз! На твой век хватит еще женской любви, с избытком! Ну, и ты тоже люби ее за это, пока любится, – надоедите же когда-нибудь друг другу. Но позволь спросить без обиняков: кого ты больше любишь – Польшу или Сусанну?

– Об этом не может быть даже и вопроса! – с достоинством промолвил поручик.

– А не может быть вопроса, значит, не может быть и сомнений и колебаний, значит, нет и выбора, – порешил пан грабя.

– Пусть так, но все же… – раздумчиво проговорил Бейгуш, – все же какой-то бес смущает меня… шепчет мне, что это…

– Ну?.. Что же именно «это»? – выжидательно глядя на состольника пытающим взглядом, спросил Слопчицький.

– Что это не хорошо! – с тяжелым вздохом, но решительно докончил Бейгуш.

– Мало того, что не хорошо, пусть будет это даже подлость и преступление! Допускаю; пусть так! – говорил Тадеуш, сдвинув свои брови. – Но подлость против заклятого, потомственного врага не есть подлость! Преступление против москаля не есть преступление! Это есть законная, святая месть! Это есть подвиг.

– Но ведь тут женщина!.. любящая женщина! – защищался Бейгуш, и в тоне его дрогнуло даже что-то похожее на внутреннее страдание.

– Эта женщина не полька.

– Не все ль равно?!

– Нет, не все! – горячо вступился Тадеуш. – Если б это была полька, – о, да! такой поступок против нее был бы величайшей низостью. Но любовь москéвки я не признаю любовью! Жабы любить не могут, и их любить невозможно! Если полька выходит замуж за москаля, – это горько, но это я еще понимаю; она может на пользу родине влиять на мужа, парализовать его вредную деятельность, может детей своих воспитать честно, сделать из них добрых поляков. Но много ль честных поляков женятся на москéвках? – Это редкие исключения. И если уж поляк допустил себя до подобной женитьбы, то разве ради каких-нибудь особых и важных целей, а иначе это подлость, измена своим, измена родине, для которой и он, и все его потомство погибли навсегда и безвозвратно! А если ты недоглядел за собою, если ты полюбил без расчета, так не будь же тряпкой и постарайся вырвать из себя это чувство, потому что оно марает, оно позорит тебя!

Анзельм молчал нахмурясь и медленно тянул вино из уемистого стакана.

Слопчицький поглядел на него, улыбнулся и, хлопнув его по плечу, переменил свой горячий, фанатически-суровый тон на прежнюю приятельски-веселую и насмешливо-беззаботную ноту.

– Эх, дружище, – заговорил он, чокаясь о край стакана своего приятеля, – кажется, ведь оба мы с тобой воспитывались когда-то в Вильне у превелебных отцов миссионаржей [98], и хоть были они – между нами будь сказано – скоты препорядочные, но я их уважаю! Во-первых, жить умели, во-вторых, пить умели, а в-третьих, все-таки были добрыми, если не лучшими патриотами, и то, что они в меня насадили, то во мне крепко живет, и никаким московским вдовушкам, ни графиням, ни княгиням, ни циновницам, ни танцовщицам этих корней из меня не вырвать! А ты, как видно, забываешь менторские назидания… Это не хорошо, дружище!.. Встряхнись!

Бейгуш вернулся домой с обеда не в веселом расположении духа. Он много выпил, но вино не дало ни хмелю, ни облегчения: оно только болезненно-тяжело подействовало ему на организм и принесло еще более мрачное настроение.