Панургово стадо

– Послушай, – начала она после некоторого молчания, – мне кажется, ты раскаиваешься в своем намерении… Пожалуйста, не стесняй себя; скажи мне прямо – ведь еще есть время…

Ардальон молчал и хмурился.

– Ну, вот видишь, ты молчишь, ты сердишься!.. Зачем все это! Не лучше ли прямо?.. —На ресницах ее задрожали слезы. – Милый ты мой!.. Ты знаешь, что мне лично, пожалуй, и не нужно этого пустого обряда: я и без того люблю тебя – ведь уж я доказала!.. Мне ничего, ничего не нужно, но отец… ведь это ради отца… Я ведь понимаю, что и ты-то ради него только решился. Милый мой! я тебя еще больше полюбила за эту жертву.

– Хм!.. Полюбить-то, пожалуй, и больше полюбила, – согласился он, по обыкновению медленно и туго потирая между колен свои руки и глядя мимо очков в какое-то пространство пред собою. – Насчет любви – не знаю, может, и так, а может, и нет; но уважать-то уж, конечно, менее стала.

– Как!.. Почему это? – отклонилась девушка, широко раскрыв на него изумленные взоры.

– А потому, что за такие пассажики нельзя никого уважать, да и не за что!.. Разве ты можешь уважать человека, изменяющего своим принципам, идущего против убеждения? Ну, стало быть, и меня не уважаешь!

– Но, милый мой, это совсем другое…

– Э, матушка! одно и то же! – перебил Ардальон, с гримасой махнув рукою.

– Так не женись на мне! Кто ж тебя принуждает! – открыто и просто предложила она.

Полояров скорчил новую, досадно-нетерпеливую гримасу и несколько времени не отвечал ни слова, только по-прежнему тер себе ладони. Нюточка тихо заплакала.

– Ну, уж что сказано раз… так уж нечего говорить, – пробурчал наконец Ардальон сквозь зубы, в каком-то раздумье. – Да, пожалуйста, слезы-то в сторону! – прибавил он, заметив, что невеста вытерла платком свои глаза; – терпеть не могу, когда женщины плачут: у них тогда такое глупое лицо – не то на моченую репу, не то на каучуковую куклу похоже… Чего куксишь-то? Полно!.. Садись-ка лучше ко мне на колени – это я, по крайности, люблю хоть; а слезы – к черту!

Нюта исполнила его желание, но с этой минуты отлетели от нее все счастливые мечты и планы. Она уже без удовольствия стала ходить в ряды и даже неохотно готовила себе приданое, никогда более не заставляя жениха любоваться на свои покупки. В душу ее закралось тяжелое и темное раздумье о своем сомнительном будущем…

Майор молчал и курил свою трубочку, но сердце его чуяло, и родной глаз очень хорошо замечал все, что делается с девочкой.

Однажды она пошла в ряды и, сделав какую-то покупку, забежала «по пути» к жениху, хотя, собственно говоря, это было вовсе не по пути ей.

Полояров спал на диване. Нюта осторожно подкралась к нему и разбудила своим любящим поцелуем.

– Здравствуй, милый! Что я тебе скажу… – начала она весело и вместе с тем как-то таинственно и отчасти смущенно.

– Ну, ладно!.. После, после!.. Теперь я спать хочу… Убирайся, пожалуйста!.. Не мешай мне, или – коли хочешь – посиди, пожалуй, пока высплюсь, – пробормотал Ардальон, и калачом отвернувшись к спинке дивана, в ту же минуту сонно засопел с носовым присвистом.

Девушка постояла, посмотрела ему в спину, повернулась и ушла. С больным чувством обиды возвратилась она домой, уселась на полу, на маленькую скамеечку, за каким-то коленкором, который в тот день кроила, и, положив на колени подпертую ладонями голову, заплакала тихо, беззвучно, но горько.

Майор, запахнув халатик, подкрался на цыпочках к двери и осторожно заглянул на дочь из своей комнаты. Тревога отеческой любви и вместе с тем негодующая досада на кого-то чем-то трепетным отразились на лице его. Нервно сжимая в зубах чубучок своей носогрейки, пришел он в зальце, где сидела Нюта, не замечавшая среди горя его присутствия, и зашагал он от одного угла до другого, искоса взглядывая иногда на плачущую дочку.

– Ну его к черту! – нервно дрогнул голос старика. – Брось, Нюта!.. брось!.. Не стоит!.. Не думай ты о нем больше!.. Право!.. Весь-то он, как есть, одной твоей слезинки не стоит!.. Ну его!.. Ей-Богу, говорю, – брось ты все это!

И он еще крепче защемил между зубами свой чубучок, потому что и у самого-то уже навертывались на глаза жгучие слезы обиды, боли и досады. Но Нюта, не подымая головы, только медленно и отрицательно покачала ею, и в этом движении было так много чего-то кручинного, безнадежного, беспомощного…

Она теперь уже ощущала внутри себя нечто новое, в чем ни за что не призналась бы старому майору.

XXIX «Эврика» по-гречески значит: нашел

Ардальона разбудили вторично. Но на этот раз перед ним уже стояла не улыбающаяся Нюточка, а почтальон, принесший ему с почты письмо. На конверте значился петербургский штемпель. Заспанный Полояров, однако же, почти сразу догадался, от кого было это послание.

«Все готово. Предприятие наше прочно поставлено на ноги, – говорилось в письме, – открываем типографию, швейную, переплетную, читальню и много еще другого. Если можешь, приезжай поскорее, ты был бы теперь здесь очень кстати…

До свидания!

Весь твой Лукашка».