Папа Хемингуэй

Когда мы уже были в комнате Антонио и стягивали с себя костюмы, в отеле появились красавицы, требовавшие назад свои сумочки и туфли. Тут же нам доставили из ресторана вино и еду, и вскоре вся комната заполнилась людьми, празднующими победу и успех Антонио. В тот вечер у меня был только один неприятный момент — самая очаровательная дама в нашей компании попросила меня показать ей следы от ран, полученных в боях с быками, а я не смог продемонстрировать ей даже шрам от аппендицита.

Через четыре дня в Бильбао mano a mano закончились — неожиданно и бесповоротно. Антонио одержал безоговорочную победу над Домингином. Это случилось, когда Луис Мигель развернул быка для пикадора. То, что делал Домингин, было самым обычным приемом, каждый матадор выполняет его тысячи раз. Но вдруг Луис Мигель сделал движение навстречу быку, а не от него, и бык, всадив левый рог в пах матадора, с силой швырнул его навстречу лошади. Пикадор вонзил копье в быка, прежде чем Домингин успел упасть, но бык, не замечая копья, снова настиг Домингина и смог боднуть его несколько раз, прежде чем животное согнали с арены.

В тот вечер Эрнест был у Домингина в больнице. Луис Мигель получил очень тяжелую травму. Рога вошли глубоко в тело, была повреждена брюшная полость, многие думали, что рана смертельна. Луиса Мигеля мучили страшные боли. Эрнест поговорил с ним недолго и даже заставил его слегка улыбнуться.

Потом, возвращаясь в отель, Эрнест сказал:

— Он очень смелый человек и блестящий матадор. Черт возьми, почему первыми от нас должны уходить самые хорошие и отважные люди?

Говоря об уходе, он не имел в виду смерть. Домингину она не грозила, он обязательно должен был оправиться после своих ранений и травм, но потом, после выздоровления, ему вряд ли удастся жить как прежде. Помню, однажды Эрнест заметил:

— Для любого человека самая страшная смерть — это потерять смысл жизни, перестать быть тем, кто ты есть. Уход на покой — самое мягкое определение для этого. Выбираешь ты этот путь сам и такова воля небес, но, изменяя своей сущности, тому, что в тебе главное, тому, что делает тебя тобой, ты верной дорогой идешь в небытие.

Стало смеркаться, и на улицах Бильбао зажглись огни. Пошел дождь, и Эрнест запахнул свой плащ. Я смотрел на него, и мне казалось, что я иду по улицам Лозанны вместе с лейтенантом Генри, только что оставившим в госпитале мертвую Кэтрин.

На следующий день мы уже ехали из Бильбао в Сен-Жан-де-Люз, маленький городок на берегу Бискайского залива, в нескольких милях от испанской границы, недалеко от Дакса, где Антонио должен был выступать перед французами. Новая «ланчия», которую Эрнест уже не арендовал — это была его собственная машина, — прекрасно справлялась с отвратительными испанскими дорогами, и Эрнест очень гордился своим приобретением.

Мы остановились за городом, в удобном, утопающем в цветах отеле, где нам подавали потрясающие баскские блюда. С удовольствием уничтожив их, мы отправлялись в город в заведение под названием «Кафе басков» и пили там кофе и крепкие напитки. Мэри и Анни из Бильбао вернулись в Малагу, так что в нашей компании остались теперь только Билл, Эрнест, я и Онор, которая уже некоторое время выполняла обязанности секретаря Эрнеста — делала заметки и фотографии, которые были нужны Эрнесту для обещанной статьи в «Лайф». Эрнест поднял бокал:

— У меня есть dicho, — сказал он. — Квадрилье будет недоставать Эль Пекаса.

— Эль Пекасу будет недоставать квадрильи, — ответил я. — Я буду скучать без нее.

На следующий день после выступления Антонио, довольно неудачного, Билл отвез меня в Биарриц, я сел в скорый поезд и уехал в Париж. Приехав во Францию, тут же получаю телеграмму из Мадрида: «Не обращай внимания на газеты, „ланчия“ немного пострадала, но мы все в порядке». И подпись — «С любовью, Папа». Тут же звоню в «Суэсию», где, как полагаю, они должны быть. Оказывается, как рассказал мне Эрнест, они, выехав из Биаррица, остановились поужинать в придорожном ресторанчике, а затем поехали дальше, в Мадрид. Билл, сидевший за рулем, на минуту заснул, машина на высокой скорости вылетела на правую сторону дороги, сбила несколько бетонных дорожных указателей, почти упала в кювет, но не перевернулась. Никто из сидевших в «ланчии» не получил никаких травм, только небольшие царапины.

— Не могу ни в чем винить Билла, — сказал Эрнест, — он все лето просидел за рулем и делал это великолепно. Нисколько не сержусь на него. Я должен был понимать, что уже было слишком поздно и нам не следовало отправляться в путь.

— Наверное, он очень переживает. — Я знал, как Билл гордится своим умением хорошо водить.

Да, это правда, но я стараюсь ему помочь. Билл придет в себя. Ему страшно жалко машину.

Эрнест вернулся в Нью-Йорк в конце октября. Я ничего не знал о том, как прошла оставшаяся часть того лета. Правда, в сентябре я прочитал в «Нью-Йорк таймс»: