Папа Хемингуэй

— Но почему сейчас все по-другому? Позволь мне сказать тебе одну вещь. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году ты написал предисловие к сборнику своих рассказов. Тогда ты сказал, что надеешься прожить столько, чтобы успеть написать еще три больших романа и двадцать пять рассказов. Вот такими были твои амбиции в те годы. Ты написал «По ком звонит колокол», «За рекой, в тени деревьев» и «Старик и море», не говоря о том, что еще не опубликовано. И рассказы — их гораздо больше, чем двадцать пять, да еще книга парижских воспоминаний. Ты полностью выполнил свои планы — те, которые ты сам составил, а только они и важны в данной ситуации. А теперь скажи — ну почему бы теперь тебе не отдохнуть?

— Вот почему… Видишь ли, раньше было не так важно, что я не работал день или десять лет, — я всегда четко знал, что могу писать. Но всего лишь день без ощущения этой уверенности — как вечность.

— Ну хорошо, почему бы тогда совсем не забыть о работе? Почему бы тебе не отдохнуть? Видит Бог, ты вполне заслужил отдых.

— И что я буду делать?

— Да что угодно, все, что тебе нравится. Например, ты как-то говорил, что хочешь купить новую большую яхту, такую, чтобы на ней можно было совершить кругосветное путешествие и половить рыбу там, где ты еще не рыбачил. Как насчет этой идеи? Или поехать в Кению на охоту? А помнишь, ты говорил об охоте на тигров в Индии — нас тогда приглашал Бхайя. И мы еще думали, не поехать ли нам на ранчо Антонио. Черт возьми, да в мире столько всего…

— Уйти на отдых? Стать пенсионером? Да как писатель может стать пенсионером? Победы Димаджо вошли в книгу рекордов, и Теда Вильямса тоже, поэтому в какой-нибудь славный денек — когда такие деньки в их жизни станут все реже и реже — они просто уйдут из спорта. И так же Марсиано. Вот как должен жить настоящий чемпион. Как Антонио. Чемпионы не уходят на пенсию, как обычные люди.

— Но у тебя есть книги.

— Это правда. У меня есть шесть книг — это мои победы. Но понимаешь, в отличие от бейсболиста, боксера или матадора писатель не может уйти на пенсию. Он не может сослаться на сломанные ноги и притупленную реакцию. И всюду, где бы он ни был, ему станут задавать одни и те же вопросы: «Над чем вы сейчас работаете?»

— Боже, но кого это волнует? Ты никогда не обращал особого внимания на публику. И почему ты не разрешаешь нам тебе помочь? Мэри будет делать то, что ты захочешь. Не отталкивай ее. Ведь ты делаешь ей больно.

— Да, Мэри замечательный человек. Она всегда была такой. Замечательной. Она чертовски смелый человек и добрый. Можно только благодарить Бога, что такая женщина — со мной. Я люблю ее. Я действительно люблю ее.

Я больше не мог говорить — слезы мешали мне. Эрнест не смотрел на меня — он наблюдал за маленькой птичкой, копошившейся в кустах в поисках пищи.

— Помнишь, я как-то сказал тебе, что она не имеет никакого понятия о страдании. Ну что ж, теперь могу признаться — я был не прав. Она знает, что такое страдать. Она знает, как мне больно, она страдает, пытаясь мне помочь, — Боже, как бы я хотел, чтобы ей это удалось. Слушай, Хотч, что бы ни случилось — она сильная и умная, но даже самые сильные и умные женщины иногда нуждаются в помощи.

У меня уже не было сил. Я отошел от него, тогда он сам приблизился ко мне и положил руку на плечо.

— Бедный старина Хотч, прости меня, если можешь. Знаешь, я хочу, чтобы это было у тебя.

И он протянул мне парижский каштан.

— Но, Папа, это же твой талисман.

— Хочу, чтобы он остался у тебя.

— Тогда я тебе дам другой.

— Хорошо, давай.

Я нагнулся, чтобы подобрать светлый камешек, но Эрнест остановил меня.

— Пожалуйста, ничего отсюда. В Рочестере, штат Миннесота, нет ничего, что могло бы стать талисманом, приносящим счастье.

У меня с собой было колечко для ключей, подаренное мне дочками. На нем висела забавная деревянная фигурка. Я открепил ее и дал Эрнесту.

— Если бы я мог вырваться отсюда и вернуться в Кетчум… Может, поговоришь с ними?

— Конечно, Папа. Поговорю. — Как это ни странно, после нашего разговора у меня слегка повысилось настроение. — А ты хорошенько подумай о чем-нибудь приятном, а все дурное выкини из головы.

— Ну конечно, так и сделаю. Буду думать о самом приятном. Но, черт возьми, что больше всего волнует любого человека? Здоровье. Работа. Хорошенько выпить и закусить с друзьями. Наслаждения в постели. У меня ничего не осталось из этого набора. Ты можешь это понять? Ничего. И в то время, как я буду строить планы развлечений и приключений, кто прикроет мою задницу от агентов ФБР, кто будет платить налоги, если я не буду этим заниматься? Ты, как Вернон Лорд, вы все предали меня, продались им…

— Папа! Боже мой! Папа! Ну, очнись же ты! Прекрати сейчас же! — кинулся я к нему.

Все его тело содрогнулось, он закрыл глаза руками, постоял так некоторое время, а потом медленно побрел к машине. На обратном пути мы оба молчали, не проронив ни слова до самой клиники.