Папа Хемингуэй

— И из иммиграционной службы никто не звонил и не встречался с ней?

— Нет.

— Голову даю на отсечение, они ее завербовали.

— Ты о чем?

— Она врет. Она им продалась.

— Нет, это невозможно! Уверен, никто…

— Она стала шпионкой. Давай вычеркнем ее из нашей жизни и забудем об этом деле. Я больше не хочу даже слышать о ней.

Мы выехали на главную дорогу к Кетчуму. Была середина ноября. Улицы городка были пусты — Кетчум, словно просыпаясь после долгой спячки, оживал зимой, когда земля покрывалась снегом, приезжали любители лыж, и в Сан-Вэлли начинали работать подъемники. Теперь же везде было темно и тихо — работал только один бар, и в маленьком ресторанчике сидели несколько человек.

Когда Дюк свернул на улицу, Эрнест прошептал: «Притуши фары», открыл окно и уставился на здание банка, ярко освещенное огнями, так что можно было хорошо видеть внутри двух мужчин, работавших с бумагами. Эрнест, разглядывая их, почти весь вылез в окно. Затем он изучил улицу и темные витрины магазина рядом с банком, закрыл окно и разрешил Дюку снова включить фары.

— Что это?

— Аудиторы. Их заставляют проверять мой счет. Если уж им надо тебя поймать, они это непременно сделают.

— Но откуда ты знаешь, чем занимаются эти люди?

— Ну а что еще среди ночи могут делать в банке два аудитора? Конечно, возятся с моим счетом.

— Но что такого ты сделал? Что они могут обнаружить?

— Хотч, когда они хотят тебя достать, они тебя достанут.

Мы подъехали к отелю «Кристиана», рядом с супермаркетом Чака Аткинсона. Дюк помог мне нести вещи, а Эрнест остался в машине.

— Хотч, ты обязан что-то сделать. — В интонациях Дюка звучало неподдельное отчаяние. — Никто им не занимается, и, честное слово, хоть кто-то должен взять дело в свои руки.

— Но я-то что могу?

— Ты видишь, что с ним происходит. Все уже шепчутся об этом, но… Боже мой!

Когда мы вернулись к машине, Эрнест попросил меня прийти к ним завтра утром на завтрак, и как можно раньше:

— Буду ждать тебя.

— Приду рано, — сказал я.

Все первые дни после приезда меня осаждали близкие друзья Эрнеста. Один за другим они делились со мной своими тревогами и страхами. Он страшно изменился. Похоже, у него глубокая депрессия. Эрнест отказывается от охоты. Он придирается к старым друзьям и больше не собирает их по пятницам вечером смотреть соревнования по боксу. Он отвратительно выглядит.

Поначалу я попытался обсудить ситуацию прямо с Эрнестом, как делал это всего месяц назад, когда мы в Мадриде решали вопросы с багажом. Но я оказался слишком наивен. Прежде всего, он не хотел ни о чем говорить ни в своем доме, ни в моем номере — везде якобы стояли жучки и нас прослушивали. Поэтому нам пришлось одеться и прогуляться по берегу Вуд-Ривер. Найдя толстое бревно, мы уселись, и Эрнест принялся повторять весь тот бред, который я уже слышал. ФБР следит за ним из-за Онор. Эти парни — из службы иммиграции, и они собирают против него улики. За что? За развращение малолетних. На его тирады я возразил, что он никогда не был с Онор в Штатах — только на Кубе и в Испании, поэтому американские службы иммиграции не могут ни в чем его обвинять, даже если это правда. Тут он вскочил и принялся ходить вокруг бревна, крича, что она была только его секретаршей и что во всех такого рода обвинениях нет ни грамма правды, но им проще его арестовать, чем выяснить истину. Я пытался показать абсурдность его подозрений, но чем больше говорил, тем больше его раздражали мои слова — я не верил в опасность, которая ему угрожала! В конце концов, я понял, что эта фраза — «развращение малолетних» — сидит в его голове не потому, что она имеет для него какой-то определенный смысл, а просто из-за ее зловещего звучания. Вместо нее с таким же успехом могли фигурировать и другие формулировки — «покушение на жизнь», «преднамеренное убийство» — все, что угодно, лишь бы это смогло стать той дьявольской петлей, которую агенты ФБР собирались накинуть ему на шею.

Эрнесту не терпелось узнать, говорили ли со мной агенты службы иммиграции об Онор и о нем, а когда я ответил, что никто меня ни о чем не спрашивал, он так посмотрел на меня, что было ясно — он мне не верит ни на йоту. И тут мне стало совсем плохо. Я понял, что теперь Эрнест считает и меня участником заговора.

Он снова опустился на бревно. Сейчас он хотел узнать, велел ли я его адвокату, как он меня просил, задекларировать его выигрыш, когда он ставил на Йоханссона — четыре тысячи долларов. Я ответил, что выполнил его просьбу, и все будет сделано, как надо.

— Уже слишком поздно, — мрачно проговорил он. — Ты видел тех аудиторов в банке? Они как раз этим и занимаются.