Папа, мама, я и Сталин

Всего этого отец, естественно, не знал и не мог знать. Курортная эпопея выдвинула на пьедестал семейного почета мою бабушку — ведь это она спасла мне жизнь во время бомбежки, прикрывая меня своим телом и получив при этом ранение. Чем не герой войны?!

Прекрасно помню — и это одно из сильнейших моих детских воспоминаний, — как выглядела бабушкина нога с незаживающей раной у щиколотки. Кость была обнажена, на нее смотреть было невыносимо, хотелось зажмуриться. Рядом с раной светилась ярко-синяя полоска натянувшейся кожи — с красными кровяными подтеками и желто-зелеными пятнами. Этакий абстрактный натюрморт в духе Кандинского времен увлечения им экспрессионизмом в Берлине двадцатых годов.

Эта нога буквально пылала физической болью.

Часто приходилось слышать бабушкины стоны. Осколок сидел внутри. Извлечь его было нельзя.

Единственный способ избавиться от страданий — ампутация. Врачи советовали именно эту операцию, пугая инфекцией, загниванием и гангреной.

Но бабушка не соглашалась.

Она, помнится, боролась с болью следующим образом: наливала в ведро кипятку, давала ему 5—10 минут остыть и совала туда больную конечность. На час минимум. Кипяток в ведро постоянно добавляла.

Это называлось: «Парить ногу!»

— Марик, помоги мне парить ногу! — до сих пор слышится мне бабушкин голос. «Помошь» моя заключалась в том лишь, что я стоял рядом, а бабушка в момент опускания ноги в горячую до предела воду хватала мою руку и сжимала ее своей железной рукой. Это утоляло ее страдания.

Ибо правильнее было бы говорить не «парить», а «шпарить», но, к удивлению и мамы, и моему, бабушка после сеанса обычно хромала бодро, и дня два-три после этого боли в ноге исчезали, будто их не было.

С той поры, когда и сегодня говорят «война» или даже «Великая Отечественная война», перед моими глазами прежде всего эта натуралистичная живопись: нога моей бабушки. Это не смешно. Не смейтесь, пожалуйста. Поверьте, это больно, очень больно, поверьте.

Канск, 22/X — 1941 г.

Моя дорогая Лидука! Ночи не сплю, думаю только о любимой Москве, о тебе, о Марике. Быть в полном неведении о судьбе близких очень мучительно. Ты совсем мало пишешь. Последнее письмо твое от 9/IX. Прошло уже 1 ½ м-ца, а что могло произойти у тебя за это время…

Единственное, на что я надеюсь, это что тебе удалось вызвать из Анапы маму с Мароником и вы все вместе выехали уже в Челябинск или в Свердловск. Но тогда почему же нет от тебя никаких вестей? Не случилось ли чего с тобой, моя родная. Смотри, береги себя, ты должна жить и быть здоровой для нас, для меня и сына. Я доволен тем, что ты так стойко и мужественно переносишь все, но мне страшно за тебя, за сынку, за всех родных. Ах, если б только мне быть с вами, я бы пошел защищать вас и родную Москву, родную Землю от лютых врагов. И если б пришлось умирать, то умер бы спокойно, с сознанием исполненного долга перед Родиной и перед семьей.

Облигации не вышлю, — я их сдал в Фонд обороны, — ты не будешь ведь возражать против этого? Я здоров, обо мне не волнуйся. При первой возможности, дай о себе знать. Как все родные? Как Самуил с семьей, как ребята, ушедшие на фронт?

Целую тебя крепко — твой Сема.

Мы еще обязательно будем вместе.

Сейчас же напиши мне все подробно. До свидания — Сема.

Эта маленькая открытка дорогого стоит.

«Облигации сдал в Фонд обороны».

Вдумаемся, сегодняшние!

Последние сбережения, заработанные еще на воле, пропащий зэк отдает на победу. И это после пыток, после чтения доносов на себя, после «экспертиз» и голодухи каждый день…

«Ты не будешь ведь возражать против этого?»

Хороший вопрос.

Я. Мама, ты возражала?

Мама. Нет, сынок.

Я. Папа, она не возражала.

И никто ни против чего не возражал.