Папа, мама, я и Сталин

Мама. Дод, у меня судьба такая. Если что-то может помешать его возвращению, я должна отказаться от всего. Пойми, я замерла в ожидании.

Плоткин. Именно замерла. А ты еще молодая, тебе надо жить.

Мама. Что ты имеешь в виду?

Плоткин. Тебе заплатят за услугу. Хорошо заплатят.

Пауза.

Мама. Нет.

Плоткин. Почему?

Мама. Потому что я уже сказала «нет».

Додик кусал губу.

Плоткин. Ты хорошая. Я тоже хороший. Почему бы двум хорошим людям…

Мама. Я уже сказала, «почему». Потому что Сема сидит.

Уходя, Додик остановился у двери.

Плоткин. Он сидит, как собака на сене. Такая женщина пропадает! (Ушел.)

Высвечивается Седов.

Седов. Что ты нашла в этих «еврейчиках»?!. Чем они тебя очаровывают?

Мама. Седов, уйди… И чтоб я тебя больше никогда в этой жизни не видела!

Высвечивается Плоткин.

Плоткин. Ты не хорошая. Ты — слишком хорошая. Он сидит, и ты сидишь. Вы оба сидите. Ждет она! Ну жди, жди… Никогда не дождешься!

Мама. Пошел вон, Плоткин!.. И передай привет Кемперам!

Чугунов. Разрешите вам преподнесть… Оп-ля! (Вручает маме портрет Сталина.)

Она тяжело садится на стул. Голос Шульженко с патефонной пластинки замолкает. Пластинка крутится, но крутится беззвучно.

Я. Разогнала!.. Папа, она всех вокруг себя разогнала.

У нее в мире были только ты да я… Мы двое определяли ее жизнь поминутно.

Отец. То же самое мог сказать и я: вы двое! Только вы двое.

Я. Ты должна была его понять. И простить.

Мама. А меня кто-нибудь понимал?

Я. Друзья, бабушка… У тебя был я, наконец. Хоть и маленький, но родной.

Мама. У него на первом месте были сестры, потом уж я… и ты!

Я. Ты тоже ревнуешь… но — зря!.. Зря!

Мама. Ничего не зря. Я знаю, что говорю. Я сходила с ума от разлуки с ним, а он мне не верил, и это меня обижало, даже оскорбляло.

Я. Он имел право ревновать, было у него такое право. Мама. Ему ревновать было не к кому.

Я. Мама, он мог к столбу ревновать… Вы были в неравном положении, ты могла войти в его положение, попытаться понять, КАК ему там одиноко…

Мама. А мне здесь было как?.. Не одиноко?

Я. Но тебя не стригли наголо, чтобы не завелись вши!., тебя не охраняли с вышки, ты не жрала баланду, и тебя не гнали этапом по Сибири!..

Мама. Мне было много хуже. Потому что я женщина, а он мужчина.

Я. Ты всегда чувствуешь свою правоту?

Мама. Абсолютно. Он содержал себя сам, а я должна была содержать троих — тебя, твою бабушку и себя.

Я. Сравнила!

Мама. Да, сравнила. Как это ни звучит, но он работал на себя, а я… а мы должны были ДОБЫВАТЬ…

Я. Что добывать, мама?

Мама. Всё!.. Еду, одежду… ему на посылки… тебе на врачей… Посылки надо было посылать из других городов, и я моталась по Подмосковью. А унижали ТУТ не меньше, чем ТАМ. И жили мы в многонаселенной коммуналке, в полуподвале, где капало со стен, текло с потолка — в принципе тот же барак!.. А что касается писем, я писала ему сколько могла, я очень много ему писала, но почта… почта работала в одну сторону.

И тут она тоже не врала, нет. Ведь в те чудесные времена и почта служила в НКВД, а потому — если письма отца доходили, а письма матери нет, значит, это так кто-то решил, так кому-то надо было. Ничто не было случайно в нашей стране. Всё по приказу. Чаще всего — тайному. Огромная всесильная организация половину своих усилий тратила на то, «чтоб никто ничего не узнал». Секретность — основа основ этого строя. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такая мирная, в общем, и тихая государственная служащая, как почта, время от времени работала по спецзаданию. Все, что с нами происходило тогда, было пронизано единой волей, единым всепроникающим тлетворным духом, поэтому большой разницы нет — все, и тут, и там, дышали одним воздухом и этой общей для всех гнилью и задыхались… задыхались!..