Папа, мама, я и Сталин

Жалобы на неправильности, допущенные при производстве обыска, на пропажу вещей ценностей и документов

НЕ ЗАЯВЛЕНО

В протокол все занесено правильно, таковой нам прочитан, в чем и расписываемся:

Подпись.

Представитель домоуправления:

(в сельских местностях представ, сельского совета)

Подпись.

Производивший обыск Подпись. Дуболазов

Копию протокола получил Подпись. С.Шлиндман

Примечание:

1. Все претензии и заявления должны быть занесены в протокол до его подписания.

После подписания никакие жалобы и заявления не принимаются

2 С запросами обращаться в Камчатское обл. упр. НКВД по адресу Красноармейская 9

Т. 1-96

Ну вот и кончилось так называемое счастье. 3 декабря 37-го. С этой отметки начинается летопись любви и разрыва, написанная в жанре этакого китча, ибо чем еще был этот социалистический реализм жизни под надзором и в страхе.

Мама. Когда Сему увели, я два часа смотрела на стену. И я сразу всё поняла.

Я. Что «всё»?

Мама. Что это конец. Что он оттуда не выйдет.

Я. Ты с самого начала не имела надежды?

Мама. Никакой.

Я. Ты считала, что не удастся доказать его невиновность?

Мама. Никогда.

Я. Но почему?.. Ты так хорошо разбиралась в политике?

Мама. Я не разбиралась.

Я. Ты…

Мама.

Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.

Это Мандельштам. Мама любила читать стихи. Переписывала их в тетрадку и всю жизнь цитировала всякие отдельные строки, как свои. Попробуй, догадайся, откуда, чье?.. Я спрашивал, кто автор?.. Назови, пожалуйста, автора!

Мама. Сам узнай. Сам вычитай. Ты уже большой.

Я. Говорила она и никогда не произносила: «Это Мандельштам» или «Это Ахматова»… Она их будто присваивала, произносила будто от себя, от своего имени.

Мама.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить.
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

Я. Стихи ей помогали. Кабы не стихи…

Мама. Сдохла бы.

Отец. Здравствуй, дорогая Лика! Наконец-то получил возможность писать письма…

Мама. Погоди. Это самое первое письмо, датированное 12-м сентября 40-го года. А сейчас еще тридцать седьмой. Я осталась одна, с больным грудным ребенком на руках. Три года почти я ничего не знала о тебе, почти три года от тебя ни слуху ни духу… и потому отлично помню первые дни после ареста. Сема!.. Сема!.. Что ж ты наделал?.. И что теперь будет?.. Сема, ты где?.. Где ты, Сема?!. (Сыну.) Его поначалу даже не увезли в Петропавловск, содержали тут же, в поселке, в 8 километрах от города, в обыкновенном сарае… Я знала, что он там. Он — там! Его не кормили — я знала, я видела: никакой еды в сарай не доставлялось, а я сутками торчала около… охрана была тщедушная, всего один энкавэдэшник с винтовкой… и вот, koi да он отвернулся, я в открытую форточку бросила сверток… Батон с колбасой… подползла и бросила, как партизан гранату в войну бросал… Окно было низкое, и я легко попала: все-гаки, когда была пионервожатой в Анапе, уже тогда мы учились гранаты бросать… Но это видела моя ближайшая подруга — не буду ее называть, противно, — я с нею вместе к сараю пришла, это был уже шестой день его индивидуальной отсидки, и он, конечно, уже голодал, а его все никак в Петропавловск не увозили… Так вот, на следующий, то есть на седьмой день, подруга моя на меня настучала, и меня исключили из комсомола… Тут же!.. И с какой еще формулировкой!..

Я. С какой?

Мама. «За помощь “врагу народа”».

Я. Нормально.

Мама. А я комсомолка была с 14 лет, с 24-го года. Сема, ты враг?.. А я жена врага народа?

Отец. Вообще-то это был арест по второму кругу. Первый состоялся где-то в конце августа. Тогда весь Петропавловск вздрогнул. Город маленький. Все друг друга знали. Новость: взяли контрактников-ленинградцев, человек сорок… Их сразу вывезли на барже в океан и расстреляли. Мы проснулись в пять утра и услышали пение «Интернационала»… Нестройно, хором, со стороны океана… А потом затрещали выстрелы. И их сбросили в воду. Всех.

Я. Нормально. Кадр почище всего Феллини. Дальше — тишина, как сказано в «Гамлете».