Папа, мама, я и Сталин

Известное известно немногим.

Вот уж прямо относится к моему труду И оправдывает его.

— Ну что ты нам рассказываешь… Мы это всё давно знаем… Ничего нового!

Согласен. Ну что «нового» можно произнести мне, гному, после великих изъявлений Варлама Шаламова и Александра Исаевича?..

Но почему тогда так ноет сердце при чтении документов этой эпохи — беспощадной к человеку и безнравственной по определению? Ноет и не проходит.

Вероятно, потому, что всякий ДРУГОЙ человек — это другая жизнь, другая история, — и ПОВТОРА тут нет и быть не может.

По смерти Сталина 5 миллионов человек находились в неволе — и у каждого своя ошеломительная судьба, своя боль, свое страдание. Плюс «члены семей изменников Родины» — к этой категории я принадлежу и, пока жив, должен исполнить СВОЙ долг — памяти страдальцев — мамы и отца.

Нет, не будет у моей пьесы никакого эпиграфа. И не потому, что не могу выбрать. Просто хочу, не будучи первым (а это для меня не важно.'), в КОТОРЫЙ РАЗ дать современнику и потомку глубоко ЛИЧНЫЙ взгляд на то, что случилось, как говорится, «со мной и страной».

Свет в зале гаснет. Представление начинается…

Часть первая Семен и Лидия

Пролог

Из полутьмы, из небытия, из далекого уже и отвратительно пыльного закулисья выплывает фигура Матери.

Мама. Звал меня? (Пауза.) Что-то случилось?

Я. Нет, мама. Просто хотел тебя увидеть. Я скучаю по тебе, мама.

Простые слова — хорошие слова. Старайся говорить проще!

Мама. Врунишка!.. В папочку! Если бы ты действительно скучал, то… А ты не был на моей могиле…

Я. Два года.

Мама. Три. Я даже думаю, что ты не сразу найдешь меня на кладбище.

Я. Прости.

Мама. Никогда никого из вас не прощу. Кстати, а отца своего ты навещаешь? Когда с ним общался в последний раз?

Я. Не ругай меня, мама. Вы по-прежнему оба со мной. Но по отдельности я не хочу к вам обращаться, а вместе… вместе как-то не происходит. Вот, может, сегодня…

Мама. Что сегодня?

Я. Произойдет.

Мать заволновалась тенью своей, из закулисья дохнуло новым смрадом, стена зашевелилась, и на белом фоне ее отпечаталась, нет, проявилась первая фотография — они вдвоем, мать и отец, тридцать какой-то там год, она в тюбетейке, он с папиросой, молодые и счастливые молодожены всегда выглядят немножко как дураки… Я вынимаю из шкатулки (карельская береза, дорогостоящая во все времена мамина вещь) желтую бумажку, читаю официальным тоном:

«Народный комиссариат внутренних дел, СССР

Отдел Актов гражданского состояния

СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ № 1993

Гр. Шлиндман Семен Михайлович

Гр-ка Котопулло Лидия Михайловна

вступили в брак, о чем в Книге записей Актов гражданского состояния о браке 31-го мая 1931 года произведена соответствующая запись.

Подписи:

Он.

Она.

Зав. Бюро ЗАГС

Делопроизводитель

Печать».[1]

Мама. Я не могу… Не хочу… Я уйду.

Я.(Властно.) Нет, мама! (Где-где, а в пустом пространстве я действительно имею какую-то власть.) Я хочу, чтобы сегодня вы встретились здесь.

Мама. Это невозможно.

Я. В театре нет ничего невозможного!

Я взмахнул рукой, и по этому мановению, может быть, из того же небытия, из той же темной бездны на свет, на всеобщее обозрение, выступает Отец мой — будто сошедший с фотографии, живой, всамделишный, ясный до умопомрачения…

Отец. Зачем тебе это?

Стена шарахнулась от него, уехала в сторону под звуки песни «Спой нам, ветер», шум и гомон физкультурного парада и чей-то жизнерадостный идиотский смех.

Я. У меня есть к вам вопросы.

Отец. Сколько тебе лет, сыник?

Я. За семьдесят уже.

Отец. Наконец-то ты захотел что-то выяснить про себя.

Я. И про вас тоже.

С этими словами я вываливаю на стол содержимое шкатулки — целую бумажную груду: десятки писем, документов, каких-то записок и записочек. Звук «падающей в колодец бадьи» (А. П. Чехов) сопроводил это действие, что-то громыхнуло там, в отдалении, в глубине шваркнуло, грюкнуло, стукнуло чем-то обо что-то, зачерпнуло со всасывающим чмоком — и бадья медленно, натужно и напряженно полезла наружу, со скрипом, с ленцой, но все-таки преодолевая собственную тяжесть, плеща излишки в разные стороны. В тот же миг все часы в мире перестали гикать, а стрелки тех, что на Спасской башне Кремля, сначала задергались, сумасшедшие, потом суетливо закрутились в обратную сторону. Я удовлетворенно крякнул и вытер пот со лба. Ведь это моим усилием время двинуло назад, и в пустом пространстве сделалось посветлей.

Отец. Что это?

Мама. Мой архив.