Папа, мама, я и Сталин

Итак, борьба началась с первого допроса.

Обычно старт знаменует как бы равенство сил. Еще есть порох в пороховницах, и допрашиваемый должен с самого начала продемонстрировать свою мощь и непобедимость. Он полон желания доказать свою очевидную невиновность и горячо верит, что справедливость будет восстановлена. Вот сейчас его выслушают и — порядок. Сейчас он прямо и честно ответит на все вопросы — и дело тотчас рассыплется, обвинения окажутся клеветой, тьма исчезнет, и солнышко снова засияет.

На старте дистанция не видна. Верней, она представляется короткой, ибо жертва верит в свою непогрешимость и считает арест и обыск простым недоразумением. Марафон исключен. Беговая дорожка кажется стометровкой — и если вдруг на ней обнаружатся какие-то барьеры, преодолеем всё и придем к счастливому финишу.

Конечно, голод первых дней напугал. Но ведь выдержал!.. Ничего страшного!

Конечно, августовская баржа с расстрелянными инженерами-ленинградцами стояла перед глазами…

Но ведь действительно в стране после убийства Кирова подняли голову вредители и троцкисты, мешающие нам жить. Классовая борьба обостряется, но, как сказал товарищ Сталин, нет таких крепостей, которые мы, большевики, не могли бы взять. Да и товарищ Горький правильно недавно сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают».

Передо мной протоколы (не стенограммы!) допросов отца за три с половиной года следствия.

Написанные от руки корявыми малоразборчивыми почерками, они выдают поразительную безграмотность сержантов и лейтенантов, ведших записи. С русским языком у всех энкавэдэшников было плоховато, что поделаешь! С другой стороны, всё вроде бы по-военному четко: всегда проставлено число, время не всегда, но довольно часто отмечено, около каждого зафиксированного ответа роспись допрашиваемого. В конце каждой записи обязательна фраза: «Протокол записан с моих слов верно, лично мною прочитан, никаких замечаний нет». И — заключительное факсимиле.

«Документ должон быть оформлен» — незыблемое правило бюрократии, думающей о вечном. Ибо сказано: «Социализм — это учет». Я, правда, добавил бы: «Учет того, чего нет». Но не будем подправлять классику.

Тексты протоколов — злопамятные свидетельства ужасного времени, которое так хотело бы выглядеть голубым и зеленым, да не удалось.

«Всё по закону» — это мечта. Когда по закону не всё или, точнее, ничего, бюрократический молох должен с особой тщательностью регистрировать «как следует», «как надо» и, наконец, «как положено». Не придерись!..

Что бы там на этих допросах ни происходило, какие бы вопли и стоны ни раздавались, это всё, как говорят евреи, «халоймес», то есть ничего не значит, важно одно — что зафиксировано в протоколе.

Устная речь веса не имеет. Только то, что на бумаге и подписано.

Отец это прекрасно понимал. Поэтому, наверное, так скрупулезно и дотошливо формулировал свои ответы, обычно полные, по возможности развернутые, не оставляющие сомнения в продуманности и честности.

Прямо перед ним стояло с разинутой пастью чудовище, и надо было что-то постоянно «класть в пасть», сохраняя выдержку и твердость в главном — непризнании вины.

Обратим внимание на числа.

Арест — 3 декабря, а первый допрос аж 27 июля следующего за тридцать седьмым года. Промежуток, прямо скажем, чувствительный.

Следующий протокол датирован 28 января года 39-го. Этот допрос происходил глубокой ночью. «Начат в 23 часа 40 мин.». «Закончен в 3 часа 25 минут». Долгожданная ночка!.. С июля по январь (концы месяца) Семен, видно, готовился к бою.

Далее в деле — протокол допроса от 11 августа 1939 года, — как видим, следствие идет бешеными темпами. Этот документ зато самый длинный, на 14 страницах, испещренных мелким бисером. И снова перерыв до глубокой осени. Ждите!

Ждем.

Терпите!

Терпим.

И вдруг темпоритм следствия меняется. 15 октября один допрос, 16 октября другой, 17 октября третий и четвертый. Сначала с 11 утра до полтретьего, затем в тот же день с полдесятого (вечером) до 11. А далее — 19 октября (в честь, видно, светлого лицейского пушкинского дня) новый допрос — «начат в 22.30», закончен около часа ночи — «00 ч. 50 мин 20/Х 39 г.».

Но и этого мало. В тот же день 20-го снова началась трогательная дружеская беседа со следователем — в 19. 35 мин. — и продлилась меньше часа — до 20 ч. 35 мин.

Какое замечательное ускорение!.. Пришла пора заканчивать состряпанное дело. А чего волынить?.. Всё давным-давно ясно. Крышка!

Однако с упорством, доходящим до смешного (ведь повторы без границ смешны), он, мой отец, в сущности, молодой человек 32 лет, попавший в долговременную беду, ни на йогу не сходил со своей позиции. Его били в одну точку. Он в одну точку и отвечал.