Папенькина дочка

Николай Валентович и Любовь Ивановна недоумевали. Но не выгнали меня, приняли. А что они могли сделать. Я их сын. К тому же я был прописан ни где-нибудь там, в микрорайоне, а здесь в доме дорогом мне с детства. Этот дом, если я и Светлана продолжали бы жить вместе, помог бы нам. Я только его и чувствовал своим, разрывался: микрорайон — старый город. Сейчас мне было хорошо. Здесь на меня с каждым прожитым днем снисходило умиротворение, хотя я и был разочарован. Зеленые глаза Светланы уже не горели желанным огнем. Она была не моя.

— Не переживай Андрей! — успокоил меня отец. — Все еще образумиться. Побудь один и реши для себя, что тебе нужно.

Не знаю, каким образом стало известно Валентине о моем переезде к родителям, возможно, Светлана при случайной встрече с нею, не желая того сообщила Пресновой, а та нашла возможность навестить меня в колледже и, разыскав после окончания занятий, посочувствовала:

— Андрей Николаевич, — сказала она очень уж официально, — в жизни не всегда все гладко. Я ведь тоже одна. Да, одна! — повторила Валентина и часто-часто задышала. — Мой…, — она хотела сказать муж, но не сказала, — твой друг спился. Я его выгнала. — Она помолчала немного, а затем, уходя, сказала:

— Одиноко мне. Очень одиноко. Зашел бы вечером как-нибудь, а? — Я ничего не ответил. И не мог, я весь дрожал. Меня тянуло к Валентине. После ее ухода я позвонил матери, сообщил, что поеду, съезжу, повидаю Максима и Светлану. — Тебя, что, не ждать? — услышал я голос Любовь Ивановны и ответил: «Не ждите». — Вечером я забрался в свой старенький «Жигуленок» и поехал в микрорайон. Я должен был увидеть Светлану. Она должна была меня вывести из состояния прострации — спасти.

Легко и проворно я взбежал по лестнице, поднялся на третий этаж, достал ключи — они у меня были с собой, я их не оставил, долго стоял у двери, словно раздумывая, затем толкнул ключ в замочную скважину. У меня ничего не получилось. Замок, отчего то оказался другим. Ключ просто не подходил. Я принялся с остервенеем давить на кнопку звонка, за дверью кто-то завозился. Однако дверь мне никто так и не открыл. Я плюнул тут же на пол и от обиды бросился по ступеням вниз. Меня в этом доме — квартире никто уже не ждал. Не хотел ждать!

Нервно, со злобой я забрался в «Жигуленок», долго сидел ничего не предпринимая, затем завел двигатель и поехал по пустынной улице. Я не знал, куда мне деваться. Дома меня уже не ждали. Мне, отчего-то тут же сразу пришли на память слова Валентины: «Одиноко мне. Очень одиноко. Зашел бы вечером как-нибудь, а-а-а?» — я решил, поеду к ней. Дорога была длинной. Я долго петлял по городку. Что-то меня сдерживало: не мог найти дом Валентины. Он был простым обычным — деревенского типа. У нас в городке много было таких. Я не раз бывал в нем. Меня когда-то с собой водил Виктор. Я уже было хотел свою затею бросить, но тут вдруг свет фар вырвал его из темноты, уперся прямо в окна, «Жигуленок» стал как вкопанный — правая нога уперлась в педаль тормоза помимо моей воли. Минут пять я сидел не двигаясь, затем выключил свет, машинально выполнил необходимые действия, чтобы заглушить двигатель, вылез из автомобиля, закрыл его. На меня дохнуло холодным ветром и захотелось тепла. Мелькнула мысль забраться снова в машину — нет. Она уже остыла. Да и от ее тепла мало будет толку. Я перешагнул через палисадник, подобрался к окну, осторожно пальцем постучал по стеклу. Скоро в доме радостно вспыхнул свет, на шторах я увидел соблазнительные тени, затем отодвинулась штора, и в окне показалось лицо Валентины:

— Кто это? Кто это такой? Не ужели ты! Я сейчас. Иди к двери! — Я не заставил себя ждать и тут же торопливо бросился к калитке, вошел во двор и поднялся на крыльцо.

Дверь открылась, я тут же провалился в темноту. Женщина не стала включать свет. У меня за спиной, она резко задвинула засов. Я, понял, Валентина меня оставляла надолго, на всю ночь, а может быть и на всю жизнь. Я не знал, хотел я того или нет. Но не сопротивлялся. Валентина, не давая мне времени на раздумья, тут же завладела мной. Я не помню, как оказался голым, в чем мать родила. Еще — было жарко. Большие груди Валентины стояли у меня перед глазами. Они плавно двигались вперед, назад. Я сгорел на ней, упав лицом на них. Свет погас. Темнота взяла меня в плен. Я уснул сном младенца, ничего больше не желая. Даже нового дня. Жизнь остановилась. Я не желал приходить в себя. Зачем? Зачем?

22

Филипп Григорьевич уехал и ни слуху, ни духу — пропал. Мой отец Николай Валентович тоже рвался отправиться туда — на юг. Инга ничего не писала. Мы получили от нее только одно письмо и все. Отец не находил себе места. Раньше он был спокоен. Тогда было другое время. Сейчас его многое в этой жизни расстраивало. Он работал на последнем издыхании.

— Я все-таки еще съезжу в командировку! Съезжу! Сейчас на юге весна в разгаре. Я давно уже не видел весну — южную весну. Она совершенно не такая как у нас.