Папертные

— Да и то не признали, — созналась старушенка со сморщеннымъ лицомъ. — Очень ужъ много у нея сегодня на головѣ-то навьючено.

Показался купецъ въ енотовой шубѣ. Онъ остановился на паперти и истово перекрестился три раза. Руки нищихъ протянулись.

— Святую милостынку, Христа ради, батюшка.

— Да, пожалуй, пока не тѣсно… Сколько васъ? — спросилъ купецъ считая нищихъ. — Разъ, два, четыре… Ну, да все равно… Вотъ двугривенный… Подѣлите по копѣйкѣ, а кому не хватитъ, ужъ не взыщите…

Онъ распахнулъ шубу, листалъ изъ кармана двугривенный, подалъ ближайшей старухѣ и вошелъ въ церковь.

Начался дѣлежъ. Старухи и старики начали спорить. Нѣсколькимъ нищимъ не хватило. Тѣ требовали раздѣлить копѣйки на гроши. Послышалась руготня. Какую-то женщину съ ребенкомъ за пазухой притиснули. Ребенокъ заревѣлъ. А богомольцы все прибывали и прибывали. Андронычъ долженъ былъ ввязаться въ дѣло. Онъ подскочилъ отъ дверей къ нищимъ и закричалъ:

— Кшъ… Смирно! Чего раскудахтались! Богомольцы идутъ въ храмъ съ усердіемъ, а у васъ словно рынокъ… Чего орешь, Татьяна Васильевна? Встань на свои мѣсто. Грошъ…. Не видала ты гроша:

— И грошъ деньги. Всякому, Андронычъ, своя слеза солона. Зачѣмъ-же безобразить.

— Становись, говорю, на свое мѣсто! Срамъ эдакій. Сейчасъ племянникъ церковнаго старосты прошилъ. Василій Варсонофьичъ. Ты думаешь, Василій Варсонофьичъ не скажетъ старостѣ, что тутъ старухи бунтуютъ? Онъ ужъ и такъ ругался въ прошлое воскресенье.

— Милостыньку Христову подайте, батюшка, благодѣтель. Подайте, Христа ради, на хлѣбъ.

Руки опять вытянулись. Проходилъ старикъ, отставной полковникъ въ форменномъ пальто и на ходу снималъ съ головы черные суконные наушники. Андронычъ бросился къ дверямъ, распахнулъ ихъ передъ полковникомъ, поклонился въ поясъ и сказалъ:

— Пожалуйте, батюшка, вашескоблаародіе… Отставному николаевскому солдату…

Полковникъ сунулъ ему что-то въ руку и прошелъ въ церковь. Андронычъ взглянулъ въ руку и улыбнулся.

— Сколько? Сколько? — интересовались другіе нищіе.

— Только трешину.

— Вишь ты, только трешину. А кто здѣсь даетъ больше-то? Тебѣ трешину, а намъ хоть-бы плюнулъ. Знакомый, что-ли?

— Въ первый разъ его вижу. Но онъ видитъ, что я солдатъ и все эдакое…

Появилась старуха въ синемъ суконномъ пальто, крестилась и направлялась въ церковь.

У старухъ-нищихъ послышалось ей вслѣдъ:

— Вонъ и богадѣленки руку протягивать идутъ, такъ намъ-то ужъ и Богъ велѣлъ. Мы на паперти а вѣдь она въ церкви, такъ кто больше наберетъ?

Старуха обертывается.

— Да что вы кофею съ дурманомъ напились спозаранку, что-ли? Я никогда не прошу, — говорить она.

— Просить не просишь, это точно, а руку протягиваешь.

— Подите вы, грѣховодницы! — машетъ рукою старуха-богадѣленка и скрывается за дверью.

II

На колокольнѣ раздался второй звонъ. Притокъ богомольцевъ сдѣлался усиленный. Часы кончились и началась обѣдня. Стали появляться молодыя дамы, нѣкоторыя съ дѣтьми, молодые мужчины, дѣвицы въ новомодныхъ шляпкахъ. Публика шла больше парадная. Нагольныхъ полушубковъ и сермяжныхъ армяковъ, даже овчинныхъ чуекъ и женъ мелкихъ торговцевъ въ ковровыхъ платкахъ на головахъ за поздней обѣдней вообще бываетъ мало, а тутъ притокъ этихъ богомольцевъ изъ низшихъ классовъ совсѣмъ прекратился. Къ паперти начали подъѣзжать богомольцы въ извозчичьихъ саняхъ, пріѣхала какая-то нарядная пожилая дама даже въ собственной каретѣ. Какъ только она вошла въ церковь, изъ церкви тотчасъ-же выскочилъ церковный сторожъ Наумъ, не старый еще человѣкъ солдатской выправки въ длинномъ черномъ сюртукѣ съ краснымъ кантомъ и свѣтлыми пуговицами, въ усахъ на румяномъ лицѣ и крикнулъ, озираясь на нищихъ:

— Кто тутъ есть изъ стариковъ? Ахъ, да… Алексѣй! Ты можешь… Сейчасъ генеральша Вывертова, выходя изъ кареты, поскользнулась на ступенькѣ и чуть не упала. Посыпь-ка песочкомъ ступеньки у паперти. Мы ихъ и забыли посыпать.

— Слушаю-съ, Наумъ Иванычъ… — встрепенулся старикъ съ козлиной бородкой. — Песокъ въ оградѣ?

— Нѣтъ. Ты обойди притворъ-то. Онъ въ уголкѣ, съ боку около притвора приготовленъ. А вы что тутъ бунтуете? — угрожающе обратился онъ къ старухамъ-нищимъ. — Сейчасъ старостинъ племянникъ жаловался, что кричите, бранитесь. Здѣсь церковная паперть, а не баня… Храмъ…

— Видите, видите. Андронычъ правду говорилъ, что нажалуется старостинъ племянникъ, — сказала старуха въ черномъ суконномъ платкѣ другимъ старухамъ. — Двугривенный дѣлили, Наумъ Иванычъ, и не могли подѣлить поровну — вотъ изъ-за чего вышло.

Но сторожъ Наумъ юркнулъ уже въ церковь, а старикъ Алексѣй съ козлиной бородкой, держа въ рукѣ корзинку, съ усердіемъ сорилъ пескомъ по ступенькамъ паперти.