Папертные

Шуба обозрѣваетъ толпу и теряется.

— У меня совсѣмъ пѣтъ мѣдныхъ… — произноситъ шуба. — Вотъ два пятіалтынныхъ. Подѣлитесь.

— По пятачку, батюшка, милостивецъ? спрашиваетъ старуха въ заячьемъ чепчикѣ, принявшая деньги.

— Какое по пятачку! Вишь, васъ здѣсь сколько! По копѣйкѣ.

— А ей-то какъ-же, той-то старушкѣ, первой-то далъ пятачокъ?

— Ну, ужъ что съ воза упало, то и пропало. А вамъ по копѣйкѣ.

Шуба удаляется.

— Покажи сколько далъ! Покажи! Показывай, безъ утайки! — пристаютъ нищіе къ старушкѣ въ заячьемъ чепчикѣ.

Начинается дѣлежъ. Опять споръ. Вступается Андронычъ. Тремъ недосталось.

— Зажулила три копѣйки. Хамка! Экая короткая совѣсть! Безстыдница! — раздается среди старухъ.

IV

Обѣдня въ церкви кончилась. Служили молебенъ. Богомольцы расходились во время молебна, не дожидаясь окончанія его. Изъ трехъ одинъ навѣрное подавалъ милостыню, но совалъ деньги большею частью первымъ двумъ-тремъ нищимъ, стоявшимъ ближе къ церковной двери. Нѣкоторые, въ особенности женщины, даже оправдывались передъ нищими за малую подачку, говоря:

— Ну, ужъ не взыщите. Больше ничего нѣтъ. Что было, все раздала: на свѣчку, въ кружку, на блюдо, вамъ. Остальнымъ ужъ въ другой разъ когда-нибудь.

Вышли всѣ богомольцы и послѣ молебна, но нищіе изъ притвора все еще не уходили. Они знали, что сегодня въ церкви двѣ заказныя панихиды, о чемъ Андронычъ получилъ свѣдѣнія отъ сторожа Наума. Они ждали заупокойной милостыни отъ панихидныхъ богомольцевъ, которая бываетъ всегда щедрѣе, чѣмъ обыкновенная милостыня.

— Марѳѣ-то Алексѣвнѣ что сегодня въ руку насовали — ужасти! — говорили нищіе про старуху, стоявшую первой около двери.

— Да втрое, я думаю, получила супротивъ насъ-то, стоящихъ въ концѣ.

— Нѣтъ, и побольше будетъ. Кто съ одной копѣйкой выходилъ, все ей совалъ.

— Каркайте, каркайте! — отвѣчала Марѣа Алексѣевна, совсѣмъ курносая, еще бодрая старуха съ круглымъ лицомъ, въ сѣромъ суконномъ платкѣ на головѣ. — Въ чужихъ-то рукахъ кусокъ всегда великъ. Первая у дверей, супротивъ меня, стоитъ и Глѣбова.

— Эка штука! Глѣбова… Глѣбова справа отъ двери стоитъ, а простой богомолецъ онъ всегда подаетъ правой рукой на лѣвую. Знаемъ мы! Не первый годъ на паперти.

— Пустыя примѣты!

— А вѣрныя. Правой рукой легче на лѣвую сторону подать. Сочти-ка, ну-ка, сколько ты набрала и пусть Глѣбова сочтетъ.

— Позавидывали! — упрекаетъ Марѳа Алексѣевна. — А вы то въ разсчетъ не принимаете, что я здѣсь на паперти-то одиннадцать лѣтъ стою. Мальчишки приходили въ церковь когда-то молиться, а ужъ теперь бородатые ходятъ и иные съ просѣдью. Я всѣхъ старыхъ прихожанъ знаю и меня всѣ прихожане знаютъ, такъ мнѣ-ли больше другихъ не набрать!

Изъ церкви доносилось панихидное «Житейское море». Старушенка въ заячьемъ чепчикѣ начала было потихоньку пробираться въ церковь, но Андронычъ тотчасъ-же осадилъ ее.

— Куда? Куда? Вернись назадъ! — закричалъ онъ. — Или хочешь всю заупокойную милостыню въ однѣ руки обобрать!

— Да я со свѣчечкой постоять и помолиться.

— Дожидайся на паперти своего термину. А впередъ нечего соваться. Ловка тоже! Со свѣчечкой постоять и обойти съ рукой сродственничковъ покойника. Ужъ ежели я — и то не пошелъ, то ты чего лѣзешь!

Старушенка въ заячьемъ чепчикѣ повиновалась и осталась въ притворѣ, бормоча:

— Вотъ еще что выдумали! Стала-бы я милостыню отбивать!

Андронычъ сталъ подметать шваброй полъ въ притворѣ отъ натасканной на ногахъ грязи.

— Вѣдь вотъ сегодня у меня похоронный обѣдъ есть, да далеко идти — на Охту, — говорилъ онъ. — А тамъ и водочка, и закусочка и все этакое. Вдова-то меня знаетъ. Наши прихожане.

— Не стоитъ овчинка выдѣлки, — отвѣчаетъ чиновница, махнувъ рукой. — Больше сапоговъ истреплешь, чѣмъ брюхомъ вынесешь. А водочки-то, такъ ты вотъ придешь къ себѣ въ уголъ послѣ обѣдни, и самъ себѣ купишь малую толику. Корюшка вотъ копченая появилась, по копѣйкѣ продаютъ. И любезное дѣло. У себя въ углу. Хлебнулъ горькаго до слезъ да и прикурнулъ на своей коечкѣ до вечерни. Самъ себѣ господинъ, самъ панъ, и сапоги цѣлы.

— Такъ, мать, и сдѣлаю. Послѣ обѣдни куплю махонькую посудинку, потомъ селедочку. Селедку я обожаю. Да надо будетъ у квартирной хозяйки щецъ чашечку за пятачокъ попросить, — отвѣчалъ Андронычъ.

— А проснешься — съ соленаго-то чайку въ охотку до седьмого пота, — продолжала «чиновница».

— Однако, вы мнѣ на крендель-то сторожу Науму Иванычу собирайте, — сказалъ Андронычъ.

— Успѣется. Когда еще пророкъ Наумъ-то! — отвѣчали нищіе.

— Чудачки! Заказать вѣдь булочнику надо.

— Неужто у тебя у самого-то полтора рубля не найдется! Отдадимъ потомъ. Да и куда-же по гривеннику? Больно жирно. Много соберешь. А ты потомъ по разсчету.

— Ну, ладно. Инъ будь по вашему. Только отдайте. Не зажульте. А то я теперь себѣ на погребеніе коплю.

— Ну, вотъ. Что мы, каторжный, что-ли!

— На погребеніе — это хорошо, — подхватила «чиновница». — И я себѣ теперь, старушки, стала собирать на смертную одежу.