Папина дочка

– Ох, бедная моя девочка! Да, я помню, как ты была к отцу привязана… И он к тебе тоже… Наверное, это у нас наследственное – такую сильную привязку друг к другу переживать. Саша ведь тоже был ко мне очень привязан… Да, очень… Пока ты не родилась. Потом он как-то сумел от меня отвязаться… Не совсем, конечно, но в достаточной степени. Хотя, если уж на то пошло, хрен редьки не слаще, правда? Одна привязка сменила другую, только и всего…

– А вы что, обиделись на него, да?

– Не поняла… Почему я обиделась?

– Ну… Когда он отвязался…

– Да что ты, глупенькая! Наоборот! Это ж для матери большой грех, если она со своим ребенком из одного гнезда произрастает, словно куст картофельный! И тем самым у него жизнь отнимает! Нет, надо обязательно своего ребенка отпускать из гнезда, что ты… Хотя ты маленькая еще, не поймешь.

– Да я-то как раз очень хорошо это понимаю… Я бы, к примеру, хоть сейчас вырвалась из того гнезда… Сама бы вырвалась, не стала ждать, пока меня отпустят. Да и отпустят ли?

Тата с такой тоской произнесла последнюю фразу, что Елизавета Максимовна удивленно подняла брови и на минуту задумалась. Потом произнесла осторожно:

– Это ты сейчас о матери своей говоришь, да? О Людмиле? Что, нескладно у тебя с матерью получается, да?

Тата пожала плечами, но ответить бабушке ничего не смогла. Как тут ответишь? Да и физической возможности на это нет: сразу горло свело слезной судорогой… Хорошо хоть на фоне этой судороги удалось выдавить из себя:

– Я… не хочу об этом… Так я пойду, можно? У меня там гости…

– Ничего, обойдутся твои гости! – почти сердито произнесла Елизавета Максимовна, махнув рукой. – Останься! Тем более у меня к тебе дело есть! Помоги-ка мне из кресла подняться…

Елизавета Максимовна подошла к секретеру, достала объемный деревянный ящик, больше похожий на резную шкатулку, водрузила его на стол, проговорила тихо:

– Здесь я документы храню… Ну, и всяких цацек немного, что за всю жизнь накопились. Смотри, вот тут у ящика второе дно открывается… Эту планочку легонько пальчиком нажмешь, а эту на себя потянешь… Видишь? Все поняла?

– Да… – тихо произнесла Тата.

– Вот и хорошо, что увидела и поняла. Когда я богу душу отдам, тогда и откроешь и все себе возьмешь. А пока пусть лежат… Рано тебе еще цацками увлекаться. А теперь сюда смотри… Видишь, что это за документ?

Елизавета Максимовна вытащила из шкатулки гербовый лист бумаги, положила на стол, бережно провела по нему ладонью, пояснила тихо:

– Это дарственная, Таточка. На квартиру. Я на тебя свою квартиру оформила, юридически она твоя. Ты поняла меня, Таточка?

– Да, бабушка… Спасибо…

– Ну вот… Как только я умру, ты сразу можешь сюда переехать, поняла?

– Да, бабушка… Поняла… Спасибо…

Надо было еще что-то сказать бабушке, наверное. Но кроме этого пресловутого «спасибо» больше ничего не придумывалось. Все слова подевались куда-то. Зато по щекам вдруг слезы побежали – вместо слов… Да еще показалось, что в мокрые от слез щеки вдруг теплый ветер подул. И она прекрасно знала, что это за ветер, да! Это отцовская душа сейчас радуется, вьется теплым ветром меж ними, перелетает от нее к бабушке, от бабушки – к ней… И потому бабушкины щеки тоже заблестели от слез…

– Ой, да ну тебя! – услышала Тата дрожащий голос Елизаветы Максимовны. – Чего зарыдала-то, ну вот чего? И меня вон до слез довела… Ничего такого особенного я тебе не показала! Кому мне еще все оставить, если не тебе, сама подумай?

– Да… Спасибо, бабушка… Просто я плачу оттого, что папа сейчас здесь… Он с нами, я знаю… Я чувствую…

Елизавета Максимовна кивнула головой, улыбнулась, бережно уложила дарственную обратно в шкатулку. Закрыла крышку, отодвинула шкатулку в сторону Таты, проговорила тихо:

– Иди положи ее в секретер… Главное, в руки ее не давай никому, когда я умру. А то знаешь, много желающих до чужого добра найдется. Это все твое, не отдавай никому, слышишь? Помни, и в шестнадцать лет можно постоять за себя! А я уж надолго не задержусь, мне уж к сыну пора… Знаю, что скоро встретимся. Совсем скоро.

– Не говорите так, бабушка…

– Ой, да брось! Думаешь, я по-стариковски кокетничаю, что ли? Нет, я просто знаю, что говорю. И ты помни мои слова – всегда нужно уметь стоять за себя и жить так, как ты хочешь! Ведь ты же хочешь жить самостоятельно, правда?

– Не то слово, бабушка… Я вам даже больше скажу, хотя вы меня, наверное, за это ругать будете… Может, совсем сейчас плохую вещь скажу. Даже страшную. Я ведь свою маму совсем не люблю, бабушка, представляете? Да, мне стыдно говорить об этом, но не люблю! Ничего не могу с собой поделать! Вы меня сейчас осуждаете, наверное? Да?

Елизавета Максимовна вздохнула, с силой помяла ладони, потом разомкнула их и тихо огладила Тату по дрожащим плечам:

– А знаешь, давай так договоримся, девочка… Я тебя не осуждаю, нет. Я тебя просто выслушаю. Договорились? Ты мне просто говори сейчас все, все… Проговаривай, что на душе камнем лежит. Ты ведь никогда и никому не говорила этого, правда?