Para Bellum

Блондинка несколько секунд лежала неподвижно, потом попыталась ответить напору мужчины, но он прижимал чекистку всем своим весом и двигался без остановки, без пауз, в ритме, с каким лупят поверженного смертного врага. Девица почувствовала, как нарастает удовольствие, переходит в невыносимое, запредельное наслаждение. Оказывается, когда подруги по школе НКВД говорили, что высший кайф получаешь от изнасилования, они были правы. Это была её последняя мысль. Дальше она только рычала и извивалась под беспощадным напором Маркова, забыв обо всех заданиях, забыв себя, превратившись в воющее и хрипящее от возбуждения и пароксизма чувственности животное.

Так у неё не было никогда и ни с кем: ни с учителем физкультуры в школе, который первым открыл семикласснице Сумовой радости любви, ни с инструктором по стрельбе спецкурсов подготовки сержантского состава НКВД, ни с одним из начальников и коллег. С ними приходилось спать и делать вид, будто ты в восторге от их ухватистости и бравости. Иначе любой мог поломать надежды на продвижение по службе. Ещё меньше радости доставили «подопечные». В большинстве, да что там, в большинстве, все, кроме Лося, они были изувеченными морально и физически. Кто на допросах или в лагерях, другие постоянным ужасом в ожидании ареста. Конечно, был ещё галантный, опытный и властный последний (тьфу, тьфу, на сегодня). На него Сумова возлагала большие надежды. Во всех смыслах. Но об этом можно было только мечтать, да и то лишь в редкие минуты, когда она оставалась совсем одна и могла расслабиться, чтобы не выдать себя ни непроизвольным возгласом, ни даже скользнувшей не вовремя улыбкой.

Эти мысли пришли позже, когда чекистка проснулась. После безумной судороги и она, и Марков провалились в чёрный душный сон без видений. Блондинка вернулась в реальность первой, несколько секунд пыталась сообразить, где она, и вспомнить всё. Её спутник лежал уткнувшись лицом в стенку купе. Девушка вспомнила прошлую ночь – минута за минутой, проанализировала каждый свой жест и каждое слово. Вроде бы всё было сделано правильно. Беспокоило только одно: не вырвалось бы лишнего слова или, не дай бог, какого-то из запретных имён во время последней «схватки», когда она полностью утратила контроль над собой. И сейчас в низу живота потянуло и защекотало, стоило только представить свет ночника и безумное лицо и тело комфронтом. Сергея, Серёжечки.

Марков тоже проснулся и тоже лежал некоторое время, уставившись в узор обивки вагонной полки. Он тоже вспомнил прошедшую ночь и заскрежетал зубами от стыда и омерзения. Никогда в жизни он так не презирал самого себя.

– Ты проснулся, Серёжечка? – раздалось из-за спины. Мужчина повернулся, натягивая на голый торс простыню. Блондиночка, встрёпанная, с густыми тенями под сияющими синевой глазами, сидела по-турецки в ногах полки. Она была совершенно обнажённой, и это девушку вовсе не заботило.

– Вот ты какой, Серёжечка, – задумчиво выговорила Люсечка. – Я думала… а ты вот какой.

Марков закрыл глаза и совершенно серьёзно подумал: «Не застрелиться ли?»

Глава 4

Нарком внутренних дел, заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, Генеральный Комиссар Государственной Безопасности, что, между прочим, соответствовало маршальскому званию, товарищ Берия бросил ручку в серебряный с чернью стакан, стоящий на письменном столе, и захлопнул общую тетрадь. Аккуратно снял пенсне, вынул из кармана кителя белоснежный платок, протёр овальные стёкла, помассировал пальцами переносицу. Все эти действия давно стали для него ритуалом. Дело в том, что ведение дневника в представлении Лаврентия Павловича было занятием для девочки-старшеклассницы, но никак не для серьёзного мужчины. Но делать это было необходимо, и нарком, преодолевая отвращение, скрёб пёрышком по бумаге. И каждый раз после этого ему приходилось настраивать себя на работу.

Лаврентий Павлович прихватил тетрадку, отдёрнул шёлковую занавеску у окна. Стал виден толстостенный сейф. Его громада уродовала изысканный интерьер кабинета, стоивший хозяину немалых трудов и многочисленных консультаций с Мамиашвили. Узорчатая ткань маскировала грубое железо. Иногда наркому виделся в этом даже некий символ, но додумать до конца его значение всегда не хватало времени.

Берия отпер его, аккуратно уложил «дружочка» на нижнюю полку. Если понадобится, его здесь найдут. И Коба прочитает грубоватые признания друга Лаврентия в уважении и преданности, датированные ещё двадцатыми, потом тридцатыми годами, а теперь уже и началом пятого десятилетия великого века. Конечно, в случае чего эта лирика не спасет. Однако в ряду других документов может сыграть и она. Выстраивать линию защиты нужно, пока ты ещё на свободе и при власти. Когда тебя, как Ежова, поведут на верхние этажи – во внутреннюю тюрьму НКВД, что-то предпринимать будет поздно.

Мамиашвили доложила по телефону, что ждёт Мамсуров.

– Пусть заходит, – буркнул Берия, запирая сейф и задёргивая занавеску.