Парабола моей жизни

Брат и сестры ждали меня уже в Милане. Они приехали туда из Пизы. Нечего говорить о том, как они радовались нашей встрече. Взволнованные, мы вспоминали то одно, то другое, и больше всего — нашу дорогую маму. Я сказал своим, что из Петербурга должны прибыть два ящика с подарками, полученными мною, когда я уезжал оттуда. На следующий день я отправился в банк, чтобы получить деньги — сто тысяч лир — по русскому чеку. Директор банка захотел лично со мной познакомиться и посоветовал мне превратить эту сумму в процентные бумаги, которые обеспечат мне недурной доход. Но я в данный момент пожелал получить всю сумму банковыми билетами, и кассир выдал мне сто купюр по тысяче лир, не без того, чтобы предупредить меня об опасности иметь при себе такую сумму. Из предосторожности я заложил объемистый пакет себе на грудь под рубашку. Выйдя из банка, я остановил такси, взволнованным голосом указал адрес моего дома и, подъехав к воротам, поспешно сунул шоферу десять лир вместо полагавшихся четырех, сказав ему, чтобы он выпил за мое здоровье. Таксист — у него был нос пьяницы на манер Ферравиллы в роли синьора Текопиа,— сорвав с головы шляпу, воскликнул: «Черт возьми, если бы все оказались такими, как вы, было бы меньше нищеты!» Мы жили на верхнем этаже, и лифта не было. Я взбежал наверх одним духом и остановился на площадке, чтобы отдышаться. Тут же я вытащил из-под рубашки спрятанный на груди драгоценнейший пакет и позвонил в колокольчик. За дверью происходила невероятная суматоха, потому что — как я и предупреждал — из Петербурга прибыли и были уже открыты ящики с подарками. В гостиной на мебели, на рояле, на стульях, на полу, словом — везде, была настоящая выставка футлярчиков. Надо всем красовались серебряные венки из лавровых и дубовых листьев, доказательства моих триумфов. Брат и сестры были потрясены. Едва я вошел, они бросились мне на шею и чуть не задушили поцелуями. А Нелла, самая из них чувствительная, рыдала навзрыд. Чтобы дополнить эту сцену семейной радости иллюзией, что дух нашей дорогой мамы, витая над детьми, видит все это, я велел закрыть окна гостиной, достал из кармана пакет банкнот и высоко подбросил его. Банковые билеты разлетелись во все стороны, попадали на разложенные драгоценные предметы, рассыпались по полу. Все это было так удивительно, что казалось нереальным, казалось сказкой тысячи и одной ночи. Не стоит говорить о том, что от всего этого изобилия, плодов моей трудной, хотя и успешной работы, в доме ничего не осталось, и еще заслуживает упоминания то, что этот эпизод оказался для меня таким необыкновенно волнующим. Конечно, я впоследствии зарабатывал суммы значительно большие, чем привезенная мною тогда из России, но ни одна не принесла мне более острого, более захватывающего удовлетворения.

Жилище мое продолжало украшаться произведениями искусства: кое-какими картинами определенной художественной ценности, небольшими изделиями из бронзы. Я начал любить живопись. Посещал Галерею Бреры, сокровищницу стольких шедевров. Не пренебрегал и выставкой современного искусства. Но меня всегда в большей степени привлекала живопись прошедших веков, особенно эпохи Возрождения и в частности флорентийская. Наслаждался я, кроме того, старыми церквами Милана. Возвращался несколько раз в собор, вспоминая черные дни моего ученичества. Теперь я всматривался во все с другой точки зрения. Находил необыкновенную гармонию в роскошном лесу из камня, и не столько снаружи, где все эти шпили казались мне нагромождением, сколько внутри. Снова увлекся чтением. В то время попала мне в руки биография Леонардо да Винчи. Естественно, мне захотелось увидеть прославленную Тайную вечерю и, ах!—как болезненно отозвался во мне вид этого великого произведения искусства, почти разрушенного временем. Я останавливался иногда, рассматривая более внимательно, чем делал это раньше, памятник гениальному Леонардо на площади перед Ла Скала, и он со своей густой, волнистой бородой и длинными волосами казался мне каким-то божеством. Но, увы! — жизнь проведенная мной в моей новой квартире, была для меня неожиданно омрачена.