Парабола моей жизни

И вдруг однажды днем на ферму прибежал запыхавшийся Ригетто. Его прислал сор Джулиано, и он сообщил, что отец мой ждет меня в остерии. Неожиданная новость пригвоздила меня к двери. В одно мгновение в сознании моем возникла сцена нашей ссоры, но сейчас я вспомнил ее без тени возмущения или досады. Я больше не чувствовал ни гнева, ни протеста, нет, мною овладело даже чувство какого-то умиления, какой-то сердечной растроганности. То, что отец меня разыскал, заставило меня почувствовать, как я в глубине души все же любил его и, несмотря на наши нелады, сейчас не мог или не хотел видеть в нем ничего, кроме самых лучших его сторон. Я тотчас побежал в винный погреб, чтобы сообщить сору Ромоло неожиданную новость. Фермер очень взволновался, и желание познакомиться с моим отцом так овладело им, что он вызвался отвезти меня в Альбано на своей двуколке. Сора Роза, занятая на кухне приготовлением обеда, приняла новость так, как будто дело шло о величайшем несчастье. «Смотри,— сказала она голосом, в котором слышались слезы,— обещай, что вернешься с Ромоло. Скажи своему отцу, что ты здесь у хороших людей, что тебе хорошо и бояться тебе нечего». Я постарался ее успокоить, вскочил в двуколку к сору Ромоло и Ригетто, и мы поехали. Дорогой хозяин против обыкновения нервно стегал кнутом свою кобылу, и мы приехали в Альбано скорее, чем обычно. Когда мы подъехали совсем близко, я попросил сора Ромоло остановиться и подождать здесь, пока я выйду из остерии и позову его. Не зная, в каком настроении отец и как он меня встретит, мне не хотелось, чтобы фермер оказался свидетелем обидного конфликта, который вполне мог возникнуть между отцом и мной. Сердце мое часто и беспорядочно билось. Спустившись по ступенькам, которые вели в остерию, я сразу увидел отца. Он сидел на том месте, где обычно сиживал я, и беседовал с моим старичком. Перед ним стояла литровая бутылка вина, наполовину опорожненная.

Я смело направился к нему и поздоровался с ним тихим голосом с покорностью и уважением. Таким образом он сразу понял, что сейчас не время на меня нападать и делать мне выговор. Ведь я, если вдуматься, не сделал ничего плохого. Я всего лишь осуществил желание, им самим высказанное, желание, чтобы я отправился самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Сор Джулиано, вероятно, уже успел порассказать ему обо мне; рассказал о всеобщем уважении, завоеванном мной, о расположении ко мне фермера и вообще обо всем, что произошло за весь период нашей разлуки. Вероятно так оно и было, потому что я нашел отца очень покладистым. В выражении его лица было больше печали, нежели гнева или возмущения. Я заговорил первым. Сказал, что очень рад видеть его; поблагодарил за то удовольствие, которое он доставил мне своим приездом; попросил простить меня за то, что я ни разу не написал ему, но я поступил так из страха, что он все еще на меня сердится, и, наконец, я спросил, как чувствует себя мама.

Отец слушал молча и ни разу меня не перебил. Но теперь он наконец решил заговорить. Он упрекнул меня не за то, что я ушел из дома, а только за мое поведение в отношении мамы. Он рассказал, что со дня моего ухода она очень похудела. Ночи проводила без сна и не было дня, чтобы она не плакала. Тому, что я ей сообщал в письмах, она не верила и всегда воображала, что я — в смертельной опасности; в общем,— заключил отец, — она жила теперь в состоянии вечной тревоги, что и было, собственно, причиной, побудившей его меня разыскивать. В этом месте, несмотря на все мои усилия, я не смог справиться с волнением и начал тихо плакать горькими слезами. Мне захотелось сейчас же бежать домой; как можно скорее встретиться с мамой, успокоить ее, убедить в том, что все написанное мной — чистая правда; передать ей как доказательство моей правдивости, все деньги, которые я сумел для нее скопить...