Не прошло и недели, как я получил письмо от брата. Он убедительно просил меня вернуться домой: заболела мама и она все время зовет меня. Хотя я счел болезнь мамы выдумкой, чтобы заставить меня вернуться, я все же сразу уложил чемодан и на другой день уехал. Чтобы создать себе и другим иллюзию моего возвращения на ферму, я оставил в комнатке, где жил, великолепные охотничьи сапоги, подаренные мне сором Ромоло, одеяло, которым я укрывался, когда спал на тюфяке у мачехи Ригетто, и рабочую блузу. Кроме того, я оставил на ферме свою фотографическую карточку, на которой был снят в черном костюме, и сделал на ней надпись: «Маме Розе — благодарный и любящий сын Руффо». Сжимая карточку в руках, добрая женщина воскликнула: «Увы, увы! Это все, что остается мне от тебя, и этого слишком мало по сравнению с тем горем, которое я переживаю. Да благославит тебя бог и да защитит он тебя всегда!» Она обняла меня и убежала в свою комнату, громко рыдая. Фермер, ожидавший меня на своей двуколке, чтобы отвезти на вокзал, был также опечален. По дороге он сказал: «Эх, лучше бы мне тысячу раз чинить один и тот же станок, чем страдать так, как мы с моей Розой будем страдать из-за твоего отъезда». Признаюсь, я предпочел бы, чтобы ты был незаконнорожденным; тогда ты остался бы с нами навсегда». Я смотрел на этого человека с эспаньолкой и покрасневшими глазами, нервно стегавшего кнутом лошадь и прощал его, если можно так сказать, эгоистически любящей простоте грубость чувства и резкую откровенность выражений.
На вокзале — до отхода поезда оставались считанные минуты — сор Ромоло надавал мне кучу советов. Прежде всего он рекомендовал как можно скорее вернуться; затем признался, страшно ругая себя за это, что приезд моего отца был вызван его неосторожностью. Оказывается, он не раз писал обо мне своим друзьям в мастерскую Мориджа в Риме и таким образом до моего отца дошли сведения о пребывании моем на ферме. Бедный сор Ромоло был в отчаянии. Он не мог примириться с мыслью о моем отъезде. Обняв меня на прощание и с силой хлопнув по плечу: «Да хранит тебя бог»,— сказал он. Это были его последние слова. Поезд тронулся, и с тех пор я больше никогда не видел ни его, ни соры Розы.
Глава 4. СНОВА ДОМА
Дойдя до дома — мы жили тогда на улице Виченца, вблизи вокзала — я остановился у дверей, чтобы немного успокоиться. Какой хаос — вот уж прав Манцони! — бывает подчас в человеческом сердце! Несмотря на непреодолимое желание снова обнять маму, я уже раскаивался в том, что вернулся, и решил убедить ее в необходимости моего отъезда через несколько дней. Постучав в дверь, я почувствовал, что сердце у меня в груди бьется с силой молота. У меня было предчувствие, что мне откроет мама. И действительно: я очень скоро услышал ее торопливые шаги и ее взволнованный голос: «Это Руффо, это Руффо!»