Парабола моей жизни

Когда мой брат узнал в классе от своего преподавателя гармонии, вышеупомянутого Паломби, что я ушел из консерватории, он пришел в отчаяние. Мама также не находила себе покоя и, главным образом, из-за обусловившего этот мой уход полускандала. Я объяснил ей, что вечные трения с отцом из-за моего пения (не считая всего остального) создали непреодолимые препятствия для продолжения занятий в консерватории. Я все равно не мог бы оставаться там все количество лет, необходимых для прохождения полного курса. На этом разговоры о консерватории прекратились — и вот опять тучи заволокли мой горизонт.

Прошло несколько месяцев пустых и безрадостных. Мне исполнилось девятнадцать лет, но я чувствовал — без преувеличения — что мне все пятьдесят. Какой путь избрать? Я понимал, что теперь все пути для меня закрыты, кроме того, который ведет в мастерскую. Но и там, в саже и копоти кузнечного горна я не находил спасения, так как дела мои шли не только из рук вон плохо, а попросту все у меня пошло прахом. Мне приходилось уже не раз плавать среди больших и малых опасностей, но мне все же как-то удавалось не утонуть. Теперь же я по-настоящему пошел ко дну. Страдания мамы при виде этой моей потерпевшей крушение жизни были неописуемы. Брат не переставал пилить меня за то, что я так скандально расстался с консерваторией. Я стонал, плакал, рычал и ради хоть какого-нибудь заработка готов был пойти в ад. Я пребывал в ужасающем душевном состоянии, когда с помощью сына подрядчика Беллаталла, предоставлявшего мне иной раз работу и давшего мне взаймы несколько сот лир, я смог снова открыть маленькую мастерскую на виа Наполи против американской церкви. Тогда я снова нанял одного из моих рабочих — Пьетро Кардолини, человека сердечного и добросовестного, и мы с ним начали опять потихоньку перебиваться. Отец мой — я видел его теперь очень редко — узнав о моей новой мастерской, несколько утихомирился, и таким образом, обретя снова кое-какой душевный покой, я при помощи Пьетро смог посвящать определенные часы упражнениям в пении. В глубине души я не собирался оставлять победу за Персикини.

Мне сказали, что хорошим учителем пения считается баритон Спарапани, бывший в свое время известным артистом. Теперь же, уйдя со сцены, он открыл в Риме собственную школу пения. Однажды утром я решил пойти к нему, чтобы он меня прослушал. Произвел он на меня отличное впечатление. Человек солидный, с подкрашенными усами и бородой, с очками на носу, он выглядел лет на шестьдесят. Был он отличным пианистом и сам аккомпанировал ученикам. Я вкратце изложил ему печальную историю моего пребывания в консерватории и сказал о своем твердом намерении продолжать занятия. Выслушав меня весьма благосклонно, он сел за рояль и, послушав мой голос был бесконечно удивлен, что Персикини принял его за бас. Он же наоборот, определил его как чистейший баритон и так же категорически, как до него и Андреоли, заявил, что если я буду серьезно заниматься, то смогу сделать блестящую карьеру. Я открыл ему тогда, что мое материальное положение не дает мне возможности оплачивать уроки. Он ответил, что уроками живет и хотя сумел бы выделить для меня три часа в неделю, но заниматься даром никак не может. Наконец мы договорились о трех часах в неделю за минимальную оплату в пятьдесят лир, и я ушел с намерением заплатить ему вперед за месяц, предупредив его за несколько дней, как только мне удастся заработать первые пятьдесят лир. Мама и брат очень обрадовались счастливому исходу этого нового прослушивания.

Но где, как и какими трудами заработать пятьдесят лир? В этом и была загвоздка. Чтобы хоть по зернышку скопить их как можно скорее, я вместе с моим дорогим Пьетро работал без передышки. Изречение — «захочу и смогу» — на этот раз не разошлось с действительностью. Выделывая и продавая — правда, за бесценок — изделия из кованого железа, мне удалось через неделю внести пятьдесят лир моему новому преподавателю и начать уроки. Я сразу сделал огромные успехи. Один час у Спарапани давал мне больше, чем месяц у Персикини. На второй месяц я смог внести вперед только двадцать пять лир и обещал внести остальные не позже, чем пройдут первые шесть уроков. Так я и сделал, и, таким образом, я смог закончить и второй месяц занятий. Но на третий у меня уже не было ни гроша. Спарапани продолжал — хотя и с явным неудовольствием — заниматься со мной бесплатно почти в течение месяца; но затем, несмотря на мои исключительные успехи, он заявил, что дальше заниматься не будет. И вот опять жестокая действительность вынуждает меня прекратить занятия. Что делать? Дома у нас шла борьба за хлеб насущный, и мы, как говорится, не знали уже к какому святому припадать и какому молиться.