Парабола моей жизни

В канун рождества я направился в ресторан Бороды, где тотчас потребовали, чтобы я объяснил, почему не показывался несколько дней. Я сказал, что был приглашен в разные места. На самом же деле я сидел в одиночестве в своей комнате, вынужденный обедать и ужинать куском хлеба с сыром. Терезина просила меня больше никогда не принимать приглашений, так как отсутствие мое было замечено, и они с мужем очень беспокоились, не заболел ли я чем-нибудь похуже бронхита. Когда я закончил ужин, на который истратил свою последнюю лиру, семья Меннини пригласила меня к своему столу. Они так искренне обрадовались мне, что и я среди всеобщего веселья немного приободрился. Мысли мои полетели в Рим, домой, к матери, которой я два дня тому назад написал обнадеживающее письмо, полное выдумки. Дорогая моя мама! Если бы ты представляла себе тогда, какую жестокую борьбу приходится выдерживать, чтобы завоевать веточку лавра и немного денег, ты, может быть, сочла за благо для меня отказаться от карьеры артиста. Ведь все в этой жизни скоропреходяще и, в конце концов, одинаковая для всех тьма охватывает и поглощает навсегда любую славу.

Я расстался с семьей Меннини поздно вечером. Было очень холодно. Снег шел так густо, что на расстоянии трех метров уже ничего нельзя было различить. Город был погружен в мертвую тишину. Ничего не было слышно, кроме звонков трамвая. Звук этот, непрерывно и монотонно пробивавшийся сквозь густую снежную пелену, впивался мне в мозг. Давящая холодная сырость ночи тяжело ложилась мне на легкие, измученные бронхитом. Я дышал с трудом. К тому же у меня было слишком легкое пальто для сурового климата Милана. Холод пронизывал меня до костей. И естественно, чем определеннее устанавливалась зима, тем больше я чувствовал отсутствие у меня шубы и теплого костюма. Держась трамвайного пути, я плелся мимо театра Даль Верме и, наконец, совершенно окоченевший, дотащился до дома. Поднявшись по лестнице при свете спички, я, в ту минуту как вставлял ключ в замок, услышал, что в квартире идет оживленный разговор. Как оказалось, хозяйка дома пригласила к себе семью, жившую этажом выше, и они пировали вовсю.

Едва только я вошел в свою убогую комнатенку, как появилась хозяйка и пригласила меня выпить в компании стакан вина. Сидевшая у нее в гостях семья состояла из матери и ее двух взрослых детей — молодого человека и девушки. Я не запомнил имени матери, помню только имена ее детей. Сына — коренастого молодого человека лет двадцати пяти, блондина со светлыми глазами, говорившего на чистом миланском диалекте,— звали по-манцониевски Адельки. Дочь, молодая девушка лет около двадцати, по имени Эдгарда была очень мила: высокая, стройная, с мелкими чертами лица, чуть-чуть вздернутым носиком, светлыми волосами, тоненькой талией. На первый взгляд, она казалась скорее худенькой, но при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что она принадлежит к тому типу женщин, худоба которых только кажущаяся. Что касается недостатка в виде чуть вздернутого носика, то у нее недостаток этот превращался в достоинство, придавая ее лицу какое-то очаровательно-озорное выражение. Не менее очаровательно звучал в ее устах и миланский диалект, на котором она говорила самым прелестным образом. Судя по тому, как они с матерью меня приняли, я понял, что им давно хотелось со мной познакомиться. Хозяйка дома, конечно, говорила им о новом жильце, иногда распевавшем у себя в комнате, и наверно обрисовала меня с самой лучшей стороны. Я сел с ними к столу. Мы пили и беседовали допоздна.

По их просьбе я рассказал им кое-что о себе, о своих надеждах на будущий дебют, о муке, которую я терплю вот уже месяц из-за злополучного бронхита. Лучше бы я этого не говорил! Они все захотели мне помочь и решительно взялись за меня. Старуха-мать предложила массировать мне грудь. Адельки заговорил о своем друге-докторе, к которому мог повести меня. Эдгарда тотчас направилась к себе, чтобы принести мне пилюли, которые, по ее словам, должны обязательно меня вылечить. Они были горькими, точно яд, эти пилюли, но через несколько дней я действительно почувствовал себя значительно лучше. Передавая мне коробочку, Эдгарда с опаской, чтобы не заметила хозяйка, сказала мне шепотом: «Будьте осторожны; многие жильцы заболевали в вашей комнате, потому что она сырая, и наружная стена, выходящая во двор, совсем тонюсенькая». Очевидно в этом крылась причина моего упорного бронхита. При расставании новые знакомые взяли с меня слово навестить их, и мамаша заявила о своей готовности, когда я только захочу, помассировать меня особой мазью.