Парад планет

Долго ехали. Всю ночь. В кромешной тьме, по пустым, будто забытым дорогам. Павел Сергеевич гнал и гнал машину. Пассажир затих за его спиной, его, казалось, вообще не было.

И вот среди ночи фары выхватили из тьмы: «Павловская Слобода». Вспыхнули и погасли буквы на придорожном щите, сзади раздался смех Брызгина. Пронеслась уже, отвалилась в бездну деревня Клюева, сгинули родные огоньки, а старик все смеялся, не мог успокоиться.

На рассвете вкатились в большой город. Высотные башни, площади, проспекты; Павел Сергеевич ехал против правил, куда хотел, сворачивал. А потом была улица, двор, дом. Затормозил у подъезда, выскочил.

Стоял в парадном, наугад, без успеха давил кнопки кода. Вышел. Примерившись, прыгнул, вскарабкался на пожарную лестницу, полез вверх. Снова прыгнул, по-обезьяньи ловко перескочил через решетку балкона и вошел в квартиру. В первой комнате спали, и во второй спали. Никто не проснулся. Только девочка привстала с постели и снова легла, Клюев ей привиделся.

Он эту квартиру прошел насквозь. На лестнице вызвал лифт и поехал в другую квартиру.

Дверь, звонок. Старушка на пороге, совсем дряхлая:

— Таисия Ивановна, это я, это Паша Клюев. Супруг еще отдыхает?

Гундионов лежал в постели, глаза его были закрыты. Павел Сергеевич склонился над ним: нет, не было сна на лице хозяина, только страх.

— Вставай, — приказал Клюев.

…Он вывел Гундионова во двор. Хозяин был в пижамных брюках, тапках, в пиджаке на голое тело. Видно, Клюев не дал одеться.

— Иди, он там.

Гундионов поковылял к «Москвичу». Подошел к машине, постоял и вернулся.

— Ты мертвого привез, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал. Рванул дверцу. Брызгин сидел в машине с открытыми глазами. Он был как живой, но мертвый.

— Но я… я не хотел! — пробормотал Павел Сергеевич.

И услышал сзади рыдание:

— Роман! — плакал Гундионов. — Роман, все не стоит выеденного яйца! Роман, Роман!

— Я не хотел, — снова сказал Клюев. И закричал: — Я не хотел, я не хотел!

Эхо пустого двора ударило, оглушило его самого, он побежал, вернулся:

— Ты, ты этого хотел! Хотел, хотел. И я привез!

Гундионов смотрел на Павла Сергеевича с сожалением:

— Ты, Паша, перестарался, как всегда, — сказал он.

Павел Сергеевич побежал без оглядки. Через двор, в арку, по улице, по пустому проспекту.

Клюев стоял лицом к хору, спиной к залу. Он знал, что это в последний раз. Пели женщины в белом, мужчины в черном. Он дирижировал, он словно то бил с силой, то нежно касался своих черно-белых клавиш, исторгая из людей вместе с голосами души.

Да, он знал, что все в последний раз. Знал, чувствовал, что в переполненный зал уже вошла, предъявив особые свои билеты, троица молодых людей в вечерних костюмах, вошла и встала воспитанно у дверей.

Потом Клюев уже воочию увидел их совсем близко, у сцены. Молодые люди хлопали в ладоши вместе с залом, хоть и были далеки от музыки. И он им кланялся, улыбался, и они тоже улыбались, вписываясь в среду, и терпеливо его ждали.

Но он добился новой отсрочки. Зрители все аплодировали, Павел Сергеевич опять повернулся к хору. Поднял руки: приготовиться! И вдруг в наступившей тишине… оглянулся. И так стоял, обратив лицо в зал. Стоял, окаменев, как памятник.

Он увидел другой зал. Гундионова с Марией среди зрителей. Тогда был первый его концерт. Смущенный и неловкий, злой даже на себя и свою долю, стоял Павел Клюев перед публикой, и Гундионов с Марией хлопали ему громче всех и даже кричали «браво». А потом Мария поднялась, пошла к нему с букетом цветов.

В тот же вечер после концерта провожали Гундионова.

Поезд тронулся, он встал на подножку. Сказал:

— Еще увидимся, такое предчувствие!

Павел с Марией шли по перрону все быстрее. Гундионов был еще рядом, они видели близко его лицо. Они пока не расставались, были все вместе. А поезд набирал ход, Павел с Марией уже бежали, Гундионов смотрел на них с подножки.

— Паша с Машей! — улыбнулся он.

И в эту последнюю минуту он был еще здесь, с ними, на расстоянии вытянутой руки, но вот и эта минута умчалась, канула, как все минуты. Кончился перрон, все кончилось. Павел с Марией стояли на краю, махали вслед поезду. Потом посмотрели друг на друга: началась жизнь!

1987

Армавир!

Корабль уходил в ночь. Светили гирлянды его огней, летела музыка с палубы. Прохожий на набережной под эту музыку отплясывал, кричал кораблю: «Армавир»! Ну, даешь! Ух ты, «Армавир»!» Ноги его еле держали, но он все плясал, радовался, что перепало веселья. Вдруг музыка смолкла, он обернулся и не увидел в море огней, одну лишь черную ночь. Корабля как не было. Он стоял под фонарем, одинокий прохожий, самый последний. Что ему померещилось: внезапная эта тьма или огни, которые сгинули? Не веря себе, он зажмурился и опять посмотрел… Не было «Армавира»!