Парадиз

Он ничего в жизни не хотел — только взять ее сейчас. Кончить внутрь, меж ее широко разверзнутых ног.

голову Крестителя несла

Он не мог, не хотел останавливаться. Да, она не двигалась, не стонала и не обнимала. Но, безвольно отринувшись, терпела и позволяла. Отвернув голову, так что перед глазами Дебольского горько-громко билась напряженная жилка на ее шее. Прижав ломко искривленное запястье к векам, закрывая глаза, чтобы не смотреть.

Но ему сейчас было этого довольно. Потому что кончая в томную, обжигающую, ломкую Зарайскую, он испытывал сейчас самое острое, наивысшее наслаждение в своей жизни.

Дебольский дернулся в последний раз, изливаясь внутрь, вжимая острое тело в мягкое сиденье. Повалился сверху и замер. Легкие разрывало, он задыхался.

Но кровь, ликуя, неслась по венам.

Только спустя минуту он тяжело отвалился — заставил себя отпустить ее тело, пересаживаясь на свое сиденье, за руль. Застегивая расхристанные штаны, заправляя внутрь член, вытер о мягкую ткань сиденья пальцы, испачканные в сперме. Запах которой тяжелым смрадом повис в салоне.

Тяжелым отходняком затряслись руки. Дебольский сидел, привалившись к рулю и боялся на нее посмотреть. Остановившись взглядом в непроглядной ночи лобового стекла.

И мучительная тишина висела в салоне несколько бесконечных минут. До бесцветного едва различимого шепота Зарайской:

— Саша, отвези меня домой, — тихим, сухо-надтреснутым голосом прошелестела она.

Тяжело села. Пошарила трясущимися — было слышно, как они бьются о пластик, — пальцами, подняла спинку сиденья. И, облокотившись о стекло, устало опустила голову на ладонь. Согнутая рука ее ходила ходуном.

со смутным чувством облегчения завел машину. Она мягко загудела двигателем, осветила фарами узкую дворовую дорогу, унизанную брошенными на ночь автомобилями. Послушно потянулась к выезду.

Зарайская сидела почти бесшумно, но в тишине салона слышалось ее дыхание. Она прижималась лбом к стеклу и, казалось, не смотрела никуда.

— Мне холодно, Саша, — голос ее скрипучим эхом носился по салону, — мне так холодно.

Он машинально прибавил отопление. Сначала на двадцать два градуса, потом на двадцать четыре, двадцать шесть. В салоне стало удушливо жарко. А Зарайская дрожала. Тряслись плечи, руки, губы. Подбородок. И когда она пыталась сказать адрес, зубы ее стучали друг о друга так, что Дебольский слышал их дробь.

А сам чувствовал, как мучительное, пожирающее его возбуждение, отступившее на какие-то минуты, возвращается. И осязал ее запах: ее губ, ее пота, юбки, и томительный острый душок, исходящий из-под ее складок. Он не давал покоя, и волосы на руках у него вставали дыбом. Дебольский алчно нестерпимо хотел почувствовать ее вкус. Вкус ее излияний, ее возбуждения.

Почувствовать и ощутить…

— Зачем, Саш-ша? — послышался ему мучительный, оглушающий болью, вынимающий душу стон.

Он вздрогнул всем телом, повернулся — но нет, она молчала. Уткнувшись в руку, глядя во мрак за окном. Забыв о его существовании.

Зарайская жила в таком же сером, безликом районе. Обычный дом. Обычная шестнадцатиэтажка. Обычный двор. Темные тротуары. И как только Дебольский остановил машину, а может, даже за секунду до этого, она распахнула дверцу. Распахнула, рванулась было выйти. Но замерла.

Дебольский держал ее тяжелым взглядом — хватал спину, торчащие лопатки, сень волос. И ждал, требовал: обернись, обернись. Обернись! Я так жду!

И она почувствовала.

Медленно, опустив голову, подалась назад — юбка ее с шелестом скользнула по сиденью. Тяжелые складки рассыпались вокруг дрожащих щиколоток. Села на место, откинувшись на спинку, смежив слипшиеся ресницы. Губы ее чуть дрогнули и приоткрылись.

Дебольский подался вперед. И впервые ощутил горькую, опьяняющую сладость поцелуя Лёли Зарайской.

— До завтра, Саша, — едва слышно прошелестела она, открывая дверь во второй раз. И ушла, не обернувшись, зябко сжав плечи.

46

В машине стоял горько-сладкий запах духов и душный, терпкий смрад спермы. Но Дебольский не открывал окна: эта тяжелая, надсадно похабная, грубо телесная семенная вонь, смешанная с податливой беззащитной горечью, доставляла ему наслаждение. Он впитывал ее всем телом: порами, нервами, пальцами, языком и полувозбужденным членом.

Он сидел в темной машине у подъезда собственного дома и не видел причины, по которой мог бы подняться наверх. Достаточно — мало-мальски — веской, заставившей открыть дверь и подняться с сиденья. В звенящей, скомканной, скованной тишине салона Дебольский искал и не находил ее.

И этот дом, комнаты, блюдца с голубым ободом и женщина, по какой-то прихоти судьбы являвшаяся его женой, по капризу мамы-культуролога зовущаяся фальшивым, неискренним, ненастоящим именем Наталья, — были будто из другой жизни. Прожитой кем-то чужим, неизвестным — не им.

Дебольский не понимал, что ему там делать. В незнакомо-чуждой, но опостылевшей жизни.

Он не шел наверх.