Парадиз

Свиристельский медленно, глядя на пепельницу, сбил длинный, тлеющий столбик пепла. И медленно, зная, понимая, сказал:

— Она же блаженная, ни на кого не обижается. Ты знаешь, она же нас всех насквозь видит. Насквозь, понимаешь? — и стылая жуть исказила маскулинные черты его лица. Хмарным страхом пробежала в глубине пустых глаз. — Она ото всех знает, чего ждать. От меня, от тебя. От всех вокруг. Потому и не обижается. И всех жалеет.

Тяжело, натужно оперся он о стол, сжимая в пальцах дрожащую, трусливую сигарету:

— А знаешь, зачем ей все это? — повел он подбородком, опуская взгляд на пустую бутылку у ножки стола. Над горлышком ее вились, алчно жужжа, мухи, — собачья свадьба, — брезгливо скомкал он. — В детство захотела. — И неожиданно засмеялся: — На солнышке погреться. Напоследок. Замерзла, девочка, холодно ей, — протянул с каким-то диким, емким безумием в глазах. — Она сюда приехала. Все забыть хотела. Всем все простить и забыть. В детство окунуться. Напоследок.

И вдруг лицо его озарилось мутным, хмарным бешенством радости:

— А вот только мне — мне все равно! — хотел он еще что-то сказать. Но поднял взгляд.

И Дебольский посмотрел в свои собственные глаза.

— А ты чего как смотришь? Что, ты-то не такой? Не такой?

Ты не такой? Не такой? Не такой?

Дебольский вышел, выпал, вывалился, вышатнулся из душного смрада крымского кафе. На негнущихся ногах сделал первые шаги, не ощущая под собой тверди земли.

Она смотрела на него — смотрела дымными глазами цвета воды:

— Зачем, Саша? Саш-ша…

Саш-ша… Саш-ша…Зачем?

И ядом текла у него в крови сперма удовлетворенного желания.

А он шел, спотыкаясь и теряя землю.

Она пришла к нему сама — беззащитная. Податливая, надломленная, доступная. Как мог удержаться он со своим лютым неутоленным желанием? Когда ни у кого больше не было таких острых влажных, истомных колен. Раздвигающихся медленно, изнехотя приглашающе.

Как мог стерпеть? Когда так соблазняли ее ломкие руки, хрупкие щиколотки, тонкие губы. И горький, горько-сладкий запах, мучительной сексуальностью вливающийся под кожу.

Он алкал ее, хотел, желал. Зло, яростно, нестерпимо.

Так желал!

Он мог бы — мог! — удержать свою безудержную похоть. Но не захотел. Потому что она вызывала лютую ярость. Своей чистой жертвенностью, понимающей жалостью не давала ему дышать, отнимала право самолюбования.

Право любить того единственного человека, которого всеобъемлюще, широко, всеохватно любил он всю свою жизнь, — себя.

Себя и больше никого. Даже не зная самого звучания этого чувства по отношению к другому.

Хотя у него была жена. Дебольский с холодной стытью удивления вспомнил, что все еще женат. Что где-то там есть еще Наташка, Славка. Есть его семья. Которую он так легко, так сиюминутно забыл. Когда адовой бездной насилия мелькнула перед ним неизбывная сладостная мечта.

— У тебя очень милая жена, Саша.

А ведь у него, в самом деле, была очень хорошая, очень милая жена.

Девушка Наташа, в которую он был влюблен. Был — целых два месяца в своей жизни. А потом она стала привычной, уютной — такой же подходяще-удобной, каким был он для нее.

Они поженились. И он начал изменять, легко, без угрызений совести забывая о ее существовании.

А спроси его сейчас: какой была его Наталья — Наташка? Что бы он вспомнил? Тело с парой лишних раздражающих килограммов, большую грудь, мягкую теплоту, уютный дом. Беременную истеричку. Шутку про Варвару. И больше ничего.

Но он был готов жить с Наташкой и называть это любовью. Потому что так было удобно, так было прилично. Потому что на ее фоне он чувствовал свою значимость. В глазах жены хотел любить себя, а Наташка была готова это сделать.

Жена, которая умнее его, желаннее его, красивее его, готова была сделать вид, пойти на компромисс ради стабильного брака, ребенка, ради взаимного равнодушного сосуществования, где каждый живет своей жизнью.

И развалилась эта семья не сейчас, развалила ее не бездумная похоть, не усталость, не рутина, не измены. Нельзя разрушить то, чего никогда не было.

Потому что у них было удобство, было лицемерие, была привычка. Но не семья.

Зато был сын. И он его любил. Очень любил Славку.

Вот только очки… Если бы только мальчик не носил очки. Если бы не было этого позорного, такого неприятного пятна. Если бы Славка получился чуть бойчее, чуть говорливее, смешливее, чуть больше похож на него — Александра Дебольского.

Потому что в Славке он любил не Славку. А тоже себя — продолжение своего «я» и порождение своего члена.

Но ведь он о них заботился. Содержал, купил квартиру. И каждый день ходил ради них на работу. Все ради них.

А еще больше ради эгоизма и лени. Ради комфорта и скуки. Нежелания что-то менять. Потому что даже в эгоизме своем он оставался ленив и пассивен и не желал сделать что-то даже для себя самого.

И предпочитал терпеть эту скучную, пресную, унизительную, никогда не нравящуюся работу. И называл друзьями своих коллег. О которых ничего не знал и не хотел знать.

А ведь она же пыталась ему объяснить. Рассказать.