Парадиз (СИ)

Дебольский перевел рычаг в режим «D» и медленно тронулся, вытягиваясь с парковки. Навстречу ему шла бесконечная череда такси.

Такси, такси, такси. Белые, желтые, чистые, грязные.

Казалось, никто кроме него в этом городе уже не пользуется собственным автомобилем. И только эти пластиково-тюбетейчатые, покрытые эмблемами и телефонами машины сновали по городу, развозя анонимных пассажиров по неизвестным адресам. По темным, теплым, укромным уголкам. С незастеленными кроватями.

Бросив машину на парковке, Дебольский вошел в родной подъезд: привычно пахнущий, обыденно вымытый.

Ступил в лифт под мягкое шуршание закрывающихся за спиной дверей. В широком зеркале на задней стене отразилось уставшее, плохо выбритое лицо.

И томные взволнованные глаза цвета воды с расширенными агонизирующими зрачками. Возбужденно, просительно подрагивающие бледные губы.

Невидящим взглядом она смотрела на возбуждение своего отражения. Нетерпеливо ожидая мужчину позади.

Жарко прижавшего ее к зеркалу — щекой к его холодной поверхности, отразившей ее резко расширившиеся глаза, запотевшей от тепла ее кожи, разомлевшей от влажности дыхания. Гладко-литое лаковое тело перил больно врезалось ей в живот, вынудило прогнуться — смешались тонкие складки легкой ткани, потеряли гармонию, обвив подавшиеся назад бедра.

Мужчина целовал ее шею, путался в волосах. Горячее тяговито возбужденное дыхание давило тишину лифта, гулким тяжелым эхом отдавалось в ушах. Тонкие пальцы, прижавшиеся к холодному стеклу, дрожали, оставляя мокрые следы. И короткий судорожный выдох затрепетал на губах в ответ нетерпеливым, жадным мужским рукам, которые, сминая, задрали вверх узкоскладчутую юбку. Путаясь в ее шелковистой мягкости, с поспешной натужностью ища резинку белья. Когда мужчина взбудораженным, напряженным пахом прижимался к женщине, обоюдобольно вдавливал ее в стену.

Неловкие от нетерпения пальцы путались, застревали в шелке юбки, резинках белья, в их мягкой кружевной манкости. Алчно тянули вниз, сдирая с напряженных, судорожно сжатых бедер.

Какие у нее трусики?

Белые.

Стринги? Дебольский сделал шаг в раскрытые двери лифта и привычным, тысячи раз повторенным жестом достал из кармана ключи от квартиры.

Или обычные? Наверное, обычные. Кружевные, совсем тонкие. Они так низко спущены на плоском, втянутом животе, что она всегда ощущает кожей прохладу своей юбки. Так низко, что почти открыт лобок.

Или, может, — он открыл дверь (привычно щелкнул замок, окутала тишина, но Дебольский заранее знал, что Наташка со Славкой придут через двадцать минут, как всегда, как каждый день) — может, Зарайская не носит трусики? Может быть, не всегда? И иногда ее ноги сжимаются так тесно, потому что на ней совсем нет белья? И ей это приятно?

— Саш.

Он вздрогнул и отвлекся от своих мыслей. Вечерело, они уже тихо ужинали, сидя на кухне. И сам Дебольский без интереса ковырялся в тарелке, глотая что-то сухое и безвкусное, вкуса чего не мог ощутить.

— Ты чай будешь? — видимо, в который уже раз повторила вопрос жена.

И Дебольский почувствовал смесь усталости и раздражения:

— Да не хочу я, — огрызнулся он, — захотел бы — сказал бы.

И поднялся из-за стола. Ушел, так и не поев, оставив сосущий голод в желудке. Сосущий голод во всем теле.

В зале не горел свет, в мутном сумраке проглядывали привычные очертания вещей. Узнаваемые настолько, что их видишь в кромешном мраке, не наткнешься даже с закрытыми глазами.

Только из Славкиной комнаты пробивался острый резкий отсвет настольной лампы: он, как обычно, как каждый вечер каждого буднего дня, делал уроки.

А куда они пошли: к нему, к ней?

Наверняка он живет на съемной квартире. Скорее всего, дешевой и однокомнатной. Из тех, которые сдают старушки.

У него не убрано, и посреди комнаты стоит разложенный с утра диван. Он не ждал гостей. И не заправил постель. Белое, в голубой цветочек, хлопковое и побледневшее от стирок белье, смятая подушка и скомканное одеяло в ногах.

Он опрокидывает на диван женщину в расстегнутом пиджаке, концы шарфа оплетают ее плечи, путаются в волосах. В душном мареве горько-сладких духов она тонет в чужой смятой постели. Голова ее откидывается на скомканном одеяле, и мужчина целует — целует — ключицы, шею, подрагивающую, рдеющую судорожным дыханием грудь.

Он стискивает пальцами острое колено, отводит в сторону, притягивает, заводит себе за спину. Навалившись сверху, раскрывая ее под собой. Острый каблук утыкается в подушку, которая хранит отпечаток его головы.

Мужская рука у нее между ног, и она сдавленно стонет, этот звук едва можно расслышать, но он есть.

Целует губы и, жадно сминая одежду, прижимает к себе остро-ломкое податливое тело. Зарайская беззащитно закидывает руки за голову, шея ее прогибается, и губы дрожат. Мужчина, ворохом задрав юбку, скрыв лихорадочный живот под ее складками, утыкается лицом ей между ног. Жадно, порывисто всасывает, будто целует. И лижет, стискивая пальцами ноги, сминая языком влажные трусики, впитывая томительно-душный, приторный запах. Вкус морской соли.