Парадиз (СИ)

А говорил тем нервозным, делано тонковатым голосом, какой бывает иногда у людей, которым не вполне хватает самообладания. Дебольский это увидел, не понял только причины. А потому нахмурился, поднял голову и снова столкнулся со взглядом Свиристельского. Нервно взведенным, веселым и почему-то насмешливым. Он все еще стоял над уже сидящим Дебольским и будто свысока удивленно смеялся:

— Так ты что, Санек, ничего не понимаешь? — спросил он. И снисходительно-дружески добавил: — Ну ничего, я тебе сейчас объясню. Вот только, — крякнув, сел и пластиковый стул жалобно скрипнул под его сильным телом, — выпью сначала. — Он снова потер руки, и с излишней поспешностью потянулся к бутылке водки, бросил короткий смешок, уже булькая в стакан.

Сначала себе. Потом Дебольскому.

— Ну а мне-то что нервничать? — принялся он рассуждать сам с собой и поднял светло-серые, смеющиеся глаза. В которых стояло выражение какого-то заполошного веселья. — Мне, — и он, не чокаясь, не ожидая, не прося компании, опрокинул в горло сразу полстакана тепловатой дерьмовой, наверняка паленой водки. На мгновение поморщился, будто на глазах выступили слезы, но, кажется, даже не задумался о закуске. Тут же принялся наливать еще. И в тот же стакан добавлять пиво. Плохое пиво в плохую водку. — Мне нервничать — смысла нет. У меня, — и он со злой демонстративной уверенностью, сминающей катком сомнения, посмотрел Дебольскому в глаза, — все прекрасно. Мне в моей жизни хорошо, — и неожиданно выщерив отличные белые зубы, почти ненавидяще добавил: — Хо-ро-шо, слышишь? Мне в моей жизни уютно! А она…

Он посмотрел мутным густобровым взглядом на стакан. На мгновение задержал его в кулаке и махом осушил.

— Пусть делает что хочет, — сипло отрезал он. — Она же тебе не сказала? — спросил и налил еще.

Дебольский к своему стакану не притронулся.

— О чем? — он почувствовал какое-то тяжелое, повисшее над столом ожидание. Сам уже машинально придвинул к себе стакан. Будто тоже собирался пить.

— Квартиру эту, — Свиристельский опрокинул третий, только после этого, видимо, расслабился и, тяжело переведя густой алкогольный дух, потянулся прикуривать вонючую сигарету. Протянул пачку Дебольскому.

Тот принял — чиркнул зажигалкой.

— Ну ту, в Кирове, — брезгливо передернув плечами, пояснил он. — Она мне купила. Госпожа Зарайская.

В углу неожиданно включился надсадно жужжащий вентилятор, крутя стрекотливой говорливой головой, будто оглядывая зал и поднимая застывший от жары воздух. Дебольский на мгновение отвлекся, а потом снова посмотрел на Свиристельского.

И тот ответил ему прямым вопросительным взглядом:

— Не сказала, — протянул он, и губы его сложились в глумливую, насмешливую гримасу. — Унижать не хочет. Забо-отливая, — долго, с издевкой протянул он, — думает, все такие гордые, как она. — И резко отшвырнул от себя пепельницу, передвигая ее на середину стола, ближе к Дебольскому. — Только мне плевать. Купила и купила, — выплюнул Пашка. И с деланой бесшабашностью одним движением смахнул с кончика сигареты длинный столбик. — Захочу — сам заработаю, а не захочу — у нее возьму. Она же, — и он тяжело наклонился к столу, глядя Дебольскому в глаза, — всегда даст.

И тот явственно ощутил то, что чувствовал сейчас Свиристельский. Всю ту мучительную постыдную падь унижения, которое испытал и сам, когда Зарайская одним мановением руки перекроила под себя устоявшийся, закостеневший «Лотос». Когда, спрыгивая со стола, легко, незначительно, невесомо сказала: «Я создала ее, имя в учредителях не мое, но создала ее я». И ощутил общую сродственную боль унижения.

Шел третий час пополудни, зной стоял мучительный, тяжелый. И по спине под рубашкой тек пот, он смочил виски, каплями застыл над верхней губой.

Дебольский опрокинул в глотку треть стакана теплой и — да, он, конечно, был прав — паленой водки. Густо пахнущей грязным спиртом, вонючей и приторной.

— Ты знаешь, Сашка, — тепло, доверительно сказал вдруг Свиристельский, будто открывал какую-то душевную, важную, нутряную тайну. — Я ее ненавижу. — И, будто побоялся, что ему не поверят, повторил медленно и по слогам: — Не-на-ви-жу, — медленно под тяжелым взглядом Дебольского обнял ладонью стакан водки, погладил и поднял, — просто так. За то, что она есть.

И выпил. Оставив на губах белый налет остаточной пивной взвеси.

Дебольский посомневался, а потом за компанию тоже опрокинул свой стакан.

По телу тяжело, духовито прошел жар. Кровь побежала в висках горячо и предынфарктно.

А глаза Свиристельского были все еще трезвы. Будто его не брало. И сам он, весь напрягшись, говорить начал горячо и жарко. С тем глубоким затаенным, страстным желанием — сказать, — которое нестерпимо гнетет, не дает покоя, принижает, до тех пор, пока не выплюнешь, не выскажешь, не исторгнешь из себя.

— Ты что, думаешь, я просто так, что ли, в Москву приехал? — бросил он, не ожидая ответа. — Приехал, потому что позвонила. За двадцать лет ни разу — ни разу — ни о чем не попросила. А тут: Паша, пожалуйста, приедь. Пашенька-Пашенька, мне холодно, — и медленно, тяговито протянул, — хо-олодно.