Парадиз (СИ)

Странно, но сегодня Дебольскому все казалось каким-то еще более ненастоящим. Если вчера близость события оставляла свой отпечаток, искренность переживаний еще висела в воздухе. То сегодня, по прошествии суток, эмоции приобрели какой-то ненатуральный, скорее приличествующий вид. Люди устали плакать. Женщин больше заботило, как все пройдет: хорошо ли вырыли могилу, не стоит ли в ней вода — вечная питерская драма, — как не перепутать по незнанию ритуалы, перекреститься правильным числом пальцев. Роза Павловна то и дело нервно поглядывала на мужа, беспокоясь из-за кафе и поминок.

Дебольский мерз.

Ему стало холодно еще тогда, когда он только вышел из дома. Неожиданно нагрянувшее тепло превратило снег под ногами в жидкое грязное месиво, от которого моментально промокли ноги. А промозглый ветер сводил на нет все потуги смурного, плохо просматривающегося солнца. Задувал под куртку, нестерпимо колол лицо и руки.

Хоронили на Волковском. Когда-то, когда они еще только встречались с Наташкой, им приходила дикая идея пойти на свидание на кладбище. Молодость, что поделать. Тогда они, выйдя со станции Бухарестской, шли мимо трассы пешком. По узкой дорожке вдоль забора. И проезжающие машины обдавали их брызгами грязи из огромных, разливавшихся болотом луж.

В этот раз подъехали на автобусе и не с центрального входа. Так что единственная достопримечательность — Литераторские мостки — осталась далеко позади.

Здесь хоронили обычных смертных. И земля была густо утыкана обычными, ничем не примечательными надгробиями. Фотография — иногда две, — крест. Изредка пара слов. В некоторых местах гранитный памятник.

Снег еще лежал грудами, укрыв под собой кладбищенские пустоши. И по нему расползались жидкие, грязные уже тропки. Дебольский шел в первом ряду с левой стороны, держа на плече неожиданно тяжелый гроб. И снова чувствовал, что все вокруг проходит мимо него. Сырая, хлюпающая дорожка чернела под ногами, сзади доносился тусклый, шаркающий топот десятков людей. Такой же безынтересный и стылый, как все вокруг. Солнце давно спряталось, и стояла унылая питерская хмарь, тишину которой нарушало только сварливое карканье воронья на тополях.

Ноги у Дебольского окончательно замерзли, и в ботинках он чувствовал ледяную воду.

Сосны шумели в пустых окнах хижины, и крошечную хибару, лишенную, а может, и никогда не имевшую стекол, продували теплые южные ветра. Они завывали в деревянных балках под крышей, напевали в паутинных углах. Сквозь зияющие прорехи внутрь били солнечные лучи, ложились яркими желтыми пятнами на пыльный дощатый пол. Покрытый вековой грязью и щепой, стружкой и пылью. Бриз с моря врывался в щербатые стены, гулял и насвистывал, касаясь разгоряченных тел.

Хижина на самом берегу разговаривала с волнами, утопая в гальке. Всеми позабытая, заброшенная, давно не видавшая людей. Ветер трепал и лелеял старую сеть, развешенную в углу; забытые проржавевшие крючки и обрывки шпагата, покрываясь пылью, томились в углу. Пахло рыбой.

И Лёлей.

У них не было ничего, кроме трех рюкзаков, брошенных в углу. И огромного старого матраса на полу. Его тяжелое продавленное нутро дымилось от жары и прело душной пылью.

Лёля покрывалась гусиной кожей. Прозрачные, золотистые волоски на ее руках стояли дыбом. И Саша вдыхал ее — Лёлин — сладкий, топлено-молочный запах, смешивающийся с остро-терпким, алчным ароматом нестерпимо возбужденных тел.

Голые пятки возились по матрасу. Его шершавая кожа натирала икры, бедра, ягодицы, спины.

Лёля по очереди была то с ним, то с Пашкой. И в его — Сашкиных — руках млела и дрожала, разгорячаясь до немоты. Белесые ресницы смыкались и размыкались на воспаленных от избытка солнца глазах, когда она болезненно жмурилась, и приоткрытый рот ее кривился в нетерпеливой гримасе.

Девичье тело сплошь покрывали веснушки, а бледные соски сжимались под порывами ветра. Подмышки и спину ее запеленила испарина, пот капельками блестел на висках. Сашка сжимал руками Лёлькину талию, и пальцы его почти смыкались, когда он с силой насаживал ее на себя. Чувствуя, как обжигает, вызывая истому и исторгая из пор пот, жар ее тела.

Гроб опустили с тихим стуком.

Не то чтобы совсем бесшумно, но и не неприлично громко: как раз так, как надо. В этот момент Роза Павловна, казалось, заново осознав смерть матери, коротко зарыдала. К ней прижалась Наташка:

— Мама-мамочка.

Дебольский отошел подальше. Чувствуя себя здесь неуместным и лишним. На шее его был повязан не приличествующий ситуации красный шарф.

Все, что собирали из дома, благодаря стараниям и переживаниям Наташки, было черное. А вот шарф — красный. Другого второпях не нашлось. А без него выйти в питерскую промозглость оказалось невозможным.

— Закурите? — неожиданно спросил у Дебольского хлипкий снулый старичок в нелепой, наверняка еще советского разлива, шапке. С ушами. Он тоже стоял в стороне, и дрожащие, искривленные от старости пальцы его сжимали скуренный бычок.