Парадокс о европейце

Со стороны было забавно наблюдать, как эти провинциалки, как правило – средних лет, как-то особенно и подчеркнуто старались публично делать все складно, быстро, умеючи. Деловито расстилали свои подстилки, сначала пробовали воду ногой, потом, как деревенские девки, зажимали нос большим и указательным пальцами правой руки, зажмуривались и бухались. В море они непременно перекликивались, боясь заблудиться и отстать от берега, наверное, будто в лесу собирали грибы. Вылезши из воды, они споро обтирались, ловко меняли в кабинках купальные причиндалы, быстро и по очереди поддергивая задние конечности с облупленным алым лаком на ногтях, потом, будто исполняя танец живота, помещали свои зады и бедра в слишком узкие для всего этого достояния джинсовые шорты, рысцой бежали купать свое запачканное мокрым песком белье, отжимали трусы с видом наиважнейшей работы и упрямой занятости, залихватски откидывали с лиц жидкие пегие волосики и независимо подставляли солнцу щетинистые подмышки. Они как бы показывали: я здесь, за границей, своя. Как дома. Как бы демонстрируя: нам не впервой. Несколько хвастая даже, что уж и надоело. Со всем иностранным справляюсь играючи. Как бы уже и сама иностранка. Возможно, в этом поведении – русская компенсация первоначальной растерянности от незнакомой жизни и мучительного опасения, а вдруг я что-то не так делаю. И тут же что-то еще более русское, залихватское и хамоватое, что-то вроде мы им еще покажем, знай наших.

Но все-таки я упорно приходил на эти свидания с родиной, особенно в первые месяцы. Приходил отчасти и потому, что подчас мною овладевала ужасная, полноценная островная скука, незаметно переходящая в тоску. Я начинал томиться в своем добровольном гетто, в ополовиненном окоемом тесном мирке. Я вспоминал запах уже почти просушенного сена на заливном лугу, еще не собранного в копны. Или меня начинал преследовать вкус свежего супа из только собранных белых грибов. И, конечно, я скучал по родной речи, пусть на мой слух и варварски звучавшей из уст этих затрапезных туристок. Ну не варварски – скажем мягче, по-детски, сплошь с ласкательными суффиксами. И слова они произносили причудливые: свою пляжную обувь они называли шлепками, вместо фотографироваться говорили фоткаться. А как-то я услышал из уст одной слово макарошки, и не сразу понял о чем речь, пока не догадался – о местной тонкой лапше.

Я лениво думал о том, что не будь в России смен времен года – как здесь, в тропиках, – то и русской литературы не было бы. Ни Метели, ни Хозяина и работника. И не ходи барышня в августе под видом крестьянки по ягоды, так, поди, и сидела бы в девках. И не было б романса одного из родителей Пруткова про цветики степные, колокольчики мои. И леса не были б по осени одеты в багрец и золото. И речка б не блестела подо льдом. И мальчик не застудил бы пальчик. Да что там, и Вешних вод не было бы, и грачи не прилетели бы, и ласточка с весною не шмыгнула бы в наши сени… Короче, меня догоняла ностальгия. Ностальгия, о которой не сам ли я как-то говорил Ивану, что чувство это химерическое, идет от слабости и душевной лени, от распущенности фантазии и похотливости воображения.