Парадоксы фронтовой ностальгии

А вот это — "такое чувство было, словно ты один в своих руках судьбу России держишь", — есть же не что иное, как истинное и подлинное чувство гражданина, ответственного за свое Отечество. Мне думается, этим и объясняется фронтовая ностальгия, потому что война была тем временем, когда человек брал выше себя самого, ощущая, что он "до необходимости необходим" своей Родине, чувствуя личную ответственность за ее судьбу.

Но, победив фашизм, освободив от него Европу, мы вернулись все же не победителями, точнее, мы чувствовали себя ими так недолго, пока на что-то надеялись, а когда надеждам не суждено было сбыться, разочарование и апатия, которые мы тогда для себя объясняли усталостью и спадом после нечеловеческого напряжения военных лет, напали на нас… Понимали ли мы тогда, что, спасая Родину, Россию, мы спасли и сталинский режим? Наверное, нет… Но даже если бы в войну мы все понимали, то все равно воевали бы так же, предпочтя свой, доморощенный тоталитаризм чужеземному, гитлеровскому, потому что насилие от своих сносить легче, чем от чужих…

Ну, а освобождение Европы, чем мы гордились в 48-49-х годах, обернулось не освобождением — сталинская рука простерлась и над странами так называемой народной демократии. Это-то мы тогда поняли, несмотря на пьесы вроде "Заговора обреченных" Вирты или "Под каштанами Праги" Симонова.

Да, война почти перестала сниться мне, но горькие и все же светлые воспоминания о ней не покинули меня. Война оказалась для нас самым главным делом нашего поколения, и тут ни убавить, ни прибавить. Тот чистый порыв любви к своей Отчизне, тот жертвенный накал и готовность отдать жизнь за нее незабываемы, такого больше не было никогда. Недавно, когда я разбирал архив, мне попались мои письма матери с Урала, где формировалась наша стрелковая бригада, которые она сохранила. Я абсолютно не помнил, что и о чем я ей тогда писал, а потому с интересом стал читать. И что же — в них я увидел, как довольно спокойно я подготавливал себя и мать к возможной смерти, писал, что погибнуть у стен родного города не страшно, что самое главное не допустить немцев в Москву… И так далее, в таком же романтическом, но более или менее трезвом духе, потому что, прослужив уже два года в армии, я знал, что такое пехота, в которой мне доведется воевать, знал, как мало шансов остаться в живых… И готовил себя и мать. И удивила меня в этих старых письмах какая-то примиренность со смертью, готовность к ней. А был мне 21 год от роду… Разве забыть такое?

А подобных писем было миллионы, с фронта в тыл и с тыла на фронт, и во всех — вера в победу, готовность отдать за нее жизнь. Не клялись в любви к России, не били себя в грудь — просто умирали за нее. Вот этой бы скромности и тихости чувств нашим новоявленным патриотам, большинство из которых еще ничего не сделали для России существенного, в которых за всеми их заклинаниями больше видится не любовь к России, а любовь к себе — русскому, будто бы это не случайность рождения, а какая-то особая заслуга…

Меня не очень печалит, что к 45-летию Победы не сооружен еще монумент, что нет памятников военачальникам, даже самому Жукову, кстати, назвавшему русского солдата "творцом Победы". Меня угнетает, что к этой дате мы так мало сделали для того, чтобы эти "творцы Победы" — инвалиды и ветераны Отечественной, отдавшие столько сил и крови для спасения Родины, которых осталось не многим более 5 миллионов, — последние годы своей тяжкой, полной лишений жизни, дожили по-человечески.

Ну, а, мне уже до конца дней не забыть "самое страшное" на войне, что я увидел в первый же день на передовой, — раздетых до исподнего наших убитых солдат, раскиданных повсюду, острую боль и жалость, ударившие в сердце, а потом, через неделю-две, — неестественное, вялое равнодушие к каждодневным потерям, к стонам раненых: страшное привыкание к убийству людей людьми, ставшее обыденным, вроде бы нормальным образом жизни человека на переднем крае.

Не дай Бог, чтобы такое повторилось когда-нибудь.