Параллельная ботаника

«Эти организмы, — пишет Франко Руссоли, — чья физическая форма иногда бывает вялая, а иногда пористая, в иное время окостеневшая, но хрупкая, разламывающаяся, чтобы явить огромные скопления семян или клубней, которые растут и развиваются в слепой надежде на какую-нибудь жизненную метаморфозу, которые, кажется, борются против мягкой, но непроницаемой оболочки, — эти ненормально развитые существа с заостренными или роговидными выростами, или юбочками, каёмками и краями нитей и пестиков, с сочленениями, которые иногда бывают слизистыми, а иногда хрящеватыми, могли бы с большой степенью вероятности принадлежать к одному из больших семейств флоры джунглей, неоднозначные, дикие и чарующие в своём чудовищном облике. Но они не принадлежат ни к какому виду в природе, и ни одна самая профессиональная прививка не увенчалась бы успехом в попытке вызвать их к жизни.»[1]

Рис. 1 Растение-барашек, или Баранец; с гравюры по дереву шестнадцатого века.

Когда мы думаем о том, что в 1330 году брат Одорико Порденоне с истинно ангельской преданностью делу описал растение, которое родит ни больше, ни меньше, чем ягнят (рис. I), и что не позже, чем в семнадцатом столетии, на пороге первых реальных научных экспериментов, Клод Дуре также говорил о деревьях, которые порождали животных[2], мы не можем удивляться тому, что открытие ботаники, не ограниченной какими-либо известными законами природы, дало жизнь описаниям, которые не всегда соответствуют реальному характеру новых растений с объективной точностью. Как выразился Ромео Тассинелли: «Что мы должны сказать относительно растений, которые погружают свои корни не в знакомую почву нашей планеты, а в бесконечно далёкий перегной наших сновидений, питаясь эфирными соками, не поддающимися измерению? Растения этого царства кажутся сторонними по отношению к хорошо построенной игре естественного отбора и выживания видов. Они не подаются вернейшим и хорошо апробированным методам эксперимента и сопротивляются наиболее элементарным видам прямого наблюдения. Их этиологии, их самой экзистенциальности не может быть назначено никакого места среди вещей нашей планеты. Короче говоря, — заключает он, — мы должны говорить не о растительном царстве, а о растительной анархии.»[3]

Было ясно, что поиск места в пределах линнеевской классификации для растений, которые были возможны, или, в лучшем случае, вероятны, но в любом случае полностью чужды известной нам действительности, представляет собой непреодолимые трудности. Был Франко Руссоли, который обронил выражение «параллельная ботаника», в то же время давая название и определение тому, что могло бы быть наукой само по себе или могло бы просто представлять in toto организмы, которые являются объектом изучения. Но иногда случается, что слова обладают мудростью большей, чем их семантическая насыщенность. С помощью своего подтекста устойчивой «чуждости» слово «параллельный» освободило учёных от кошмара созерцания традиционных классификаций, в сущности разрушенных, а наряду с ними и самого основания современной научной методологии. Поскольку Волотов прав в своём наблюдении, что, если одна из двух наук является параллельной, тогда по определению другая также должна быть [параллельной], мы приходим к мнению, что несколько туманная двусмысленность слова должна быть принята, чтобы обратиться к царству вне установленных границ нашего знания. «Однажды осознав её параллелизм, — говорит Ремо Гавацци, — мы вынуждены сменить точку нашего наблюдения, создавать новые пути для исследования и возможно также новые инструменты для восприятия, если мы должны понять действительность, которая могла бы прежде казаться враждебной нам».[4]

Каждое открытие, даже маленькое, подразумевает переопределение всего, что мы пока с удобством принимали как единственный возможный критерий действительности. Таким образом, открытие этой необычной и вызывающей беспокойство ботаники связано с нарушением иллюзорной последовательности наших предыдущих понятий реальности и нереальности. «Дела во многом обстоят так, — пишет Дулье, — потому что это исходит из тех самых представлений, что эти растения, волшебным образом отчуждённые от процессов роста и разложения, которые борются за главенство в биосфере, тянут свои жизненные соки и таким образом появляются, постоянно защищённые, вне пределов сферы нормального восприятия, связей и ассоциаций памяти, в очертаниях весьма „иных“, неоднозначных, извращённых и находящихся вне нашего кругозора. Мы неспособны воспринять это из-за долго считавшегоя священным представления о действительности, которое прицепляется столь упрямо, подобно вьющемуся и, возможно, ядовитому плющу, к нашей логике».