Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

За редкими исключениями герои-евреи в советской официальной литературе либо отсутствуют, либо играют незаметную роль. Учитывая важность литературы в формировании социальных и экзистенциальных типов – того, что Лидия Гинзбург называла «мощны [м] заряд [ом] всеобщего, социального и исторически характерного» [Гинзбург 1977: 18], – отсутствие еврейских типажей неимоверно усложняет анализ и реконструкцию советской еврейской субъективности и психики. Чтобы обнаружить еврейский след, необходимо обратиться к произведениям, которые писались «в стол» – неопубликованным и потаенным, являвшимся, согласно Клавдии Смоле, частью «еврейского культурного андеграунда… результатом интенсивного частного обмена, ограниченных знаний и коллективно обретенных источников» [Smola 2018: 5].

Центральное место в этом неофициальном еврейском социокультурном контексте занимают произведения Давида Шраера-Петрова – писателя, которого уже с середины 1950-х годов тянуло к еврейским аллюзиям и темам. Его проза и стихи высвечивают экзистенциальные и исторические пути советского еврейства и в особенности мучительного опыта отказников. Ряд других писателей, принадлежащих как к официальным, так и к андеграундным кругам, например Фридрих Горенштейн, также уделяли еврейству особое внимание. Однако Шраера-Петрова отличает то, что в его произведениях трагизм еврейского вопроса всегда сочетается с глубоко позитивным пониманием еврейской идентичности. Эта черта, однако, не убавляет двусмысленности и сложности его героев, вечно колеблющихся между приверженностью к русским и еврейским взглядам и убеждениям. Точка зрения Шраера-Петрова позволяет ему сформулировать суть и состояние еврейства, с одной стороны, как сильный биологический фактор, передающийся через культурное и семейное наследие, а с другой – как живой исторический опыт, одним из источников которого является еврейская коллективная память. В этом он, вероятно, идет по стопам Лиона Фейхтвангера, что неудивительно, учитывая ту громадную роль, которую романы немецко-еврейского классика сыграли в поддержании и укреплении советской еврейской идентичности[188].

Подход Шраера-Петрова к еврейству находит наиболее полное выражение в его самом значительном произведении – трилогии об отказниках, первые две части которой известны под названием «Герберт и Нэлли». Главный герой трилогии – доктор Герберт Левитин, советско-еврейский и русско-еврейский персонаж, воплотивший в себе главные приметы времени (первые две части трилогии были написаны в 1979–1984 годах в СССР и впервые опубликованы в России в 1992 году; третья часть была написана уже в США и опубликована в ранней редакции в 2010 году[189]). Тесно связанный с Россией, с ее языком и в особенности со своей родной Москвой, Левитин также ощущает свою принадлежность к еврейству. Он все больше и больше чувствует себя чужаком, наделенным отдельной историей и судьбой и потому отгороженным от России. В третьей части трилогии доктор Левитин наконец оказывается в США. За годы личных трагедий и борьбы за право эмиграции из СССР еврейское самоощущение Левитина лишь усиливается и находит выражение в его романтизированной тяге к Земле Израиля и возвращению к еврейским религиозным традициям. Ему становится предельно ясно, кем он является – «частицей целого народа, народа, страдавшего и гонимого тысячелетиями, получившего надежду после Октября и постепенно утрачивавшего надежду» [Шраер-Петров 2014: 22]. Шраер-Петров с самого начала представляет Левитина выражением всего советского еврейского опыта.

В первой части трилогии голос и история Левитина мастерски переплетаются с голосом и историей самого автора; в этом заключаются ее лиризм и стилистическая сложность. Если опять воспользоваться терминологией Лидии Гинзбург, то Левитина можно назвать авто-психологическим двойником Шраера-Петрова. Вместе со своим героем писатель всматривается в лицо своему неизгладимому еврейскому «я». Он вспоминает, как встреча с еврейским мальчиком в глухой уральской деревне, куда их семьи были эвакуированы во время войны, заставила его прийти к неожиданному осознанию, что он «такой же, как этот мальчик, чужой среди них» [Шраер-Петров 2014: 27]. Это еврейское самосознание не только не гнетет его, но становится предметом гордости, источником исторической и моральной ответственности.

Парадоксально то, что именно еврейский фактор на самом глубинном уровне роднит автора с великой традицией русской литературы. Один из наиболее сильных эпизодов в первой части трилогии – поиск автором того, что осталось в Литве от караимов и караимской культуры. Он узнает, как эта в прошлом иудейская секта последовательно и тщательно скрывала там свои еврейские корни. От этого открытия ему «хотелось плакать от стыда и отчаяния» [Шраер-Петров 2014:186–187]. Автора и влечет, и мучает опыт караимов, чьи усилия, направленные на стирание своего еврейства, противоречат его собственному выбору. Он находит родственную душу в Пушкине, которого нарекает «гордым евреем»: