Параллельные вселенные Давида Шраера-Петрова

Конкретная музыка тел шелестящих,

Балетная – пляска собачьего тела,
Конкретная – плачь по России болящей,
Балетная – плач. Унеслась, улетела.

Собакою с римскими псами на Вилле,

Скользучею рыбой из Тибра – по травам.
Забыть, как доили, давили, травили?
Забыть окаянную ласку Державы?

На Вилле Боргезе в ночи италийской,

На самой роскошной окраине Рима
Бездомной собакою выть по российским,
Навеки потерянным, неповторимым.

В траве, перепутанной с волосами,

Очнуться прижатым хвостами к ограде,
Очнуться под римскими небесами,
Твердя полоумно: ах, Наденька-Надя,

Ах, Вера-Верунчик, ах, Любушка-Люба,

Валюша, Марина, Катюша и Зина.
Здесь тянут ко мне пуританские губы
Трезвейшие новоанглийские зимы.

Когда умирать мне придется, чуть живы,

Прошепчут мои полумертвые губы:
Мы стали чужими, Россия, чужими,
А были своими сыны Иегуды.

Как это забавно валяться в обнимку

С последней бутылкой, с последним приветом
На Вилле Боргезе, как старому снимку —
На свалке истории вместе с конвертом.

На Вилле Боргезе якшаться с трубящей

Компанией псов, абсолютно античных.
О, Боже! Ну что же Тебе до болящей
Души и до мраморных анемичных

Созданий, наставленных между стволами,

Как в Летнем саду, где когда-то ночами
Гуляли по стежкам-дорожкам, стояли
Ночами под бледными небесами.

Какие архангелы в трубы трубили!

Какие опричники-псы нас губили!
Какие иуды в любви нас топили,
А мы все равно эту землю любили.

Она отвергала нас, отторгала,

Она изводила, греховно зачатых,
А нам не хватало, нам все было мало,
Пока нас не сжили со света, проклятых,

Пока не добрел я до варварской Виллы,

Где псы и античные девы толпою
По стежкам-дорожкам гуляют, как, милый,
Помнишь, гуляли дома с тобою…

[Шраер-Петров 1992: 57–8].

Тема изгнания / экзиля и тема памяти здесь глубоко переплетены. Центральное место в стихотворении занимает мотив приносящего свободу, мучительного изгнания из «земного рая» социализма – изгнания, которое в то же время символически выражает расставание поэта со своей ленинградской юностью и российским культурным прошлым. Текст разворачивает и соединяет автобиографические реконструкции былого и литературные аллюзии. Употребление прилагательного италийский, возможно, отсылает к антитоталитарному стихотворению «Рим» (1937) Осипа Мандельштама, в котором намеки на сталинскую Москву проступают сквозь образы Рима времен Муссолини, отсылающие, в свою очередь, к древнему Риму:

Италийские чернорубашечники,
Мертвых цезарей злые щенки…

[Мандельштам 1991: 260][81].

Образы из стихотворения Мандельштама «Ариосто» (1933–1936) – «В Европе холодно. В Италии темно. / Власть отвратительна, как руки брадобрея» [Мандельштам 1991: 193] – также всплывают в памяти при чтении стихотворения Шраера-Петрова. Символика бродячих римских псов в контексте русской культуры пополняется значением опричнины Ивана Грозного.