Парантелла

И вдруг его снова накрывает шквал. Теперь уже и стены содрогаются, и занавески, даром что зелёные… Скрып. Вошла редкая гостья ютилища Кристоффеля – Старуха Лючия. Это белошёрстная кошка, доживающая вторую декаду своей кошачьей жизни. Она обретается на чердаке и имеет привычку время от времени забираться в квартиру Кристоффеля через форточку кухонного окна. Старуха и впрямь старуха: от возраста она растучнела, хотя рёбра всё равно проступали через бока, как несколько пар обручей: оттого-то и кажется, что она толста снаружи, а внутри у неё одни только Святой Дух да кошачья кровь, перемешанная с желчью… Как старуха, Лючия поражена болезнями: шерсть с частыми прогалинами, хвост облез, став похожим на оголённый провод, голову с левым ухом разъел страшный лишай и перекинулся уже на правый пушистый трёхугольничек, из-под двух запёкшихся гнойных корок виднелись уголки глаз и зрачок; один глаз был заволочен бледно-прозрачной плёнкой.

Четыре искривлённые лапы скребут по линолеуму, затем шаркают по ковру… Шкрок. Корш. Крш. Шкорб. Скорб. И вот Старуха на коленях безутешного Кристоффеля. Мокрые дрожащие пальцы подступают к пушистоватому комку болезни и грязи, нащупывают стержень пёрышка – хрупкий позвоночник Лючии – и гладят, гладят, гладят. Пять рябых подушечек почёсывают головку, ушки, глазки, и старику ничуть от этого не противно. Ведь Лючия – второе после писем и последнее его спасение. А Старуха ластится к нему и хрипло мурлычет. Кристоффель – письма – Старуха Лючия. Такой вот бермудский ночной треугольник, в котором по временам тонут инфернальная боль, изрывающий в клочья страх и верховный мучитель по имени Отчаяние…

Кристоффелю Патигаясу ползёт восьмой десяток. Когда-то он был счастлив. Любящие родители, воспитавшие сына и обеспечившие ему прекрасное образование. Сейчас от старших Патигаясов едва ли осталась пара жёлтых костей, не успевших ещё разложиться до порошка в могильном тлене. Кристоффель вырос, возмужал и… встретил. Маргарет. Встретил, и на следующий же день сделал предложение руки и сердца. Их судьбы сплелись как две неразлучные лозы священного дерева, и они поклялись до конца жизни беречь друг друга. У них почти не случалось ссор – у них было много детей. Много рыжеволосых мальчиков и девочек носились по просторному дому, играли, чудачили, как все дети, имевшие счастье родиться в счастливой семье. Оттого-то их дом и звался в миру красным домом – кучки огненноволосых бесенят резвились, а родители только радовались. Прошло время: бесенята подросли, выучились и родились у них свои бесенята. Так Кристоффель с Маргарет стали дедушкой и бабушкой. А потом секира времени одним махом перерубила нить их счастливой жизни. Когда внуки и внучки их отстали от родительской груди, старшие бесенята принялись спешно раздумывать о переезде. Одни. Вторые. Третьи. Так и разлетелись из красного гнёздышка рыжие птенцы с детёнышами, оставив пожилых уже родителей совершенно одних. Теперь их терем таращил в улицы широкие пустые глазища – бездумные, потерявшиеся, остекленевшие… Отныне не пробегала там ни одна рыжая головка. И только иногда можно было видеть в одном оконце две седые макушки, склонившиеся друг к другу под тусклым светом люстры. Их последним спасением было взаимное острое глубокое бесценное щемящее ароматное мгновенное бесконечно долгое тёплое лавинообразное Вечное. То, что ни на толику не изглаживается и через сотню лет. То, что зовётся Настоящей Любовью. Кристоффель ласкал свою старенькую Маргарет, прижимался к её шали, как мог поднимал настроение, целовал… И всё-таки тоска по детям, которые так скоропостижно покинули отчий дом, не оставив престарелым родителям и одной, самой маленькой внучонки, была безмерна, ещё более вечна. И хоть бы кто прислал коротенькое письмецо за столько лет, что, мол, живы, здоровы, внучата ваши подрастают, зубки режутся…

Ничего.