Парашютисты: повести и рассказы

Три дня и три ночи партизаны пытались всеми средствами облегчить страдания парашютиста. Чего они только не делали, каких только средств не перепробовали! Сыровегин оказался человеком терпеливым, молча, стиснув зубы, сносил все, что над ним вытворяли. Ничего не помогало.

Опытнейший радист Сыровегин починил рацию партизанского отряда очень скоро, но ни одной душе не сказал об этом. Улучив подходящий момент, он тайно от всех передал в свою часть, что приземлился благополучно, готовится действовать дальше. Сам же, делая вид, что ремонт будет сложный и долгий, все просил подогреть ему то один паяльник, то другой и, лежа на ворохе мягких еловых лапок, без конца паял стократ перепаянные клеммы и проволочки. А когда оставался в землянке один, откидывал бесчисленные попоны, которыми был укутан, и, при свете печурки рассматривая свои ноги, все больше сокрушался.

Командир, в очередной раз пришедший справиться о состоянии больного и о том, как подвигаются дела с ремонтом, был крайне озабочен.

— Случилось что-нибудь? — спросил Сыровегин.

— Все нормально. Какие пироги-то? — Командир дотронулся рукой до пылающего лба Сыровегина.

— Залежался я у вас, ой залежался! Наши вон взломали глубоко эшелонированную оборону противника и широким фронтом пошли в наступление. Вот здесь, гляди, — Сыровегин ткнул пальцем в замусоленный огрызок карты, висевший у его изголовья.

— Где?… — Командир выхватил из печурки чадящую головешку, кинулся с ней к карте. Огонь жег ему руку, он не замечал этого, высвечивая то место, куда указывал Сыровегин. — Да это же Клинцы, парашютист! Клинцы, понимаешь? Важнейшее сообщение, грандиознейшее! Свистать всех наверх!..

С этими словами командир кинулся к двери, широко распахнул ее, потом в нерешительности замер на пороге и вдруг, резко повернувшись, возвратился к Сыровегину.

— Постой, постой, а откуда это, собственно, все известно?

— Да я… Да мне… Передачку одну удалось тут словить. Сперва я думал — ошибка, стал проверять, и вот уже третий день подтверждается: в прорыв, пробитый артиллерией и танками, вошла пехота, фронт нашего наступления ширится, темп нарастает…

Командир слушал Сыровегина потрясенный, боясь пропустить хоть единое слово. Когда парашютист умолк, наклонился к самому его лицу.

— Третий день, говоришь? Подтверждается?… Третий?! Повтори.

— Третий, — покорно сказал еще раз Сыровегин.

— И молчал, бессовестные твои глаза?! И молчал?!

— Я думал, обойдется с ногами, и городил про ремонт. Все три дня плел околесицу. У меня же задание, я к вам не ноги и не поясницу лечить прибыл, поймите…

— Я все понял. — Командир исподлобья поглядел на Сыровегина. — Эгоист ты. О себе только думал, да? Как бы твое задание не сорвалось? А нас всех без последних известий оставил? И без каких! Клинцы! Да знаешь ли ты, что я родом из Клинцов?

— Ты? Из Клинцов? — воскликнул Сыровегин. — Что-то не похож на клинцовских. Где жил там? На какой улице? Как фамилия?

— Говорю тебе — из Клинцов. Мальчишкой там голубей гонял. Сюда недавно судьба закинула. Зовут меня Николай Артюхин. Николай, Сергеев по батюшке. На Поклонной горе наша домушка стояла… — Командир зашагал по землянке, спотыкаясь, роняя целые каскады искр из неуклюжей, дрожащими пальцами свернутой цигарки. — Не знаю, что с тобой теперь и делать… Удавить тебя за то, что молчал целых три дня, или благодарность от лица службы тебе, паразиту, вынести за то, что весть «словил» такую хорошую?

— Твоя воля: дави, к стене ставь, что хочешь делай. Только есть у меня алиби, учти.

— Чего, чего? — не понял командир.

— Алиби, говорю, есть. Моя родина, представь, тоже Клинцы. И не поделиться с вами радостной вестью мне было, наверно, нелегко, подумай. Хорошо подумай, командир, а потом уж рубай.

— Ты из Клинцов?! — в свою очередь опешил партизан.

— Из них самых…

…Не пришлось землякам перед расставанием поговорить по душам. Скоро должен был прийти самолет за Сыровегиным — Артюхин сам отстукал текст радиограммы, из которой следовало, что состояние больного тяжелое, что ему нужна срочная операция, мост они сами как никак, а взорвут, раз взрывчатка доставлена.

Весь последний день и всю последнюю ночь пребывания парашютиста на Малой земле расчищали посадочную площадку для «уточки». Нелегкая это была задача; не будь чрезвычайных обстоятельств, сочли бы невыполнимой, но тут такое дело: десантник, герой двух войн — Финской и этой, Отечественной. Артюхин мобилизовал крестьян, поднял на ноги всех, кого мог. Всех вооружил пилами, лопатами, ломами. Старики, женщины, дети и те, утопая в сугробах, пришли из соседней, недавно оставленной немцами деревни. То здесь, то там слышался совсем сдавший голос партизанского командира:

— Поднажмем, братцы! Подналяжем! Надо, очень надо. Бурки слетели у хлопца во время прыжка. Черненькие. Обморозился. Гангрена…

То тут, то там высвечивал изможденные лица людей ярко полыхавший на ветру факел в руке Артюхина.

— Еще разик! Еще! Вот здесь. И тут бы. И тут…